«Филологическая проза» Андрея Синявского

И Синявский немедленно откликается на вопрос Вересаева, ставя цитату из «Ревизора» Гоголя в качестве эпиграфа к собственному тексту. Тем самым он словно бы отвечает на сомнение Вересаева: должно вводить в текст не только критически проверенные сведения, но и суждения вспоминателей-вралей, «может быть, никогда даже и не видевших Пушкина». Таковым оказывается и Синявский-Терц – и избранная им стратегия «по-Вересаеву» исходно открывает путь к не ограниченной (условностями или канонами) свободе слова, мысли, суждений, отторгает допустимость перлюстрации. И в числе первых у Синявского оказываются мысли и суждения о Пушкине, которые опосредованно проецируются на него самого, мысли о его собственной свободе/ несвободе, о его личностных субъективных представлениях, касающихся поэта и поэзии, творчества и его чистоты.

В ответ на упреки критики Вересаев манифестирует: «…совсем нет надобности скрадывать темные и отталкивающие стороны в характере и поступках Пушкина из боязни, что “толпа” с удовольствием начнет говорить: “Он мал, он мерзок, как мы!” Художник, рисуя прекраснейшее лицо, не боится самых глубоких теней, – от них только выпуклее и жизненнее станет портрет; и прекраснее станет лицо, если, конечно, – прекрасен оригинал. В этом же всё. Подлинно-великий человек с честью выдержит самые “интимные” сообщения о себе»[86].

Синявский всецело принимает манифестированную установку Вересаева и уверенно придерживается его направления в собственном повествовании об «оригинале».

Таким образом, можно сделать предварительный вывод о том, что, задумываясь о создании собственного «завещания», осмысливая продолжение «заключительного слова» на суде, Синявский прежде всего ориентировался не на Розанова, Пастернака, Цветаеву или Набокова, но непосредственно на «Пушкина в жизни» Вересаева, наследуя как форму «скрытой» диалогической (облегченно-разговорной) наррации, предложенной предшественником в хроникальных Предисловиях (г. о., в первом и третьем издании), так и всецело соглашаясь с вересаевской установкой на понимание живой личности Пушкина, человека и поэта в самом универсальном смысле слова. В условиях Лефортовской тюрьмы случай через Вересаева и (его) Пушкина позволил Синявскому обрести основу и способ самостояния, выражения собственной – несогласительной и непризнательной – «чистой» позиции, не приемлемой для государства СССР в рамках принципов литературы социалистического реализма. Именно «прогулки» с классиком, выстроенные по вересаевской «объективной» модели, могли стать оптимальной формой той этико-эстетической программы, которую Синявский-заключенный мог транслировать на волю посредством художественного слова (исходно – в формате беллетризованных писем к жене).

* * *

В ходе обсуждения книги А. Синявского за «круглым столом» в «Вопросах литературы» Дм. Урнов вскользь, почти безакцентно произнес суждение: «Все, что написано А. Синявским в подцензурных условиях, немногим поднимается над общим уровнем»[87]. Не согласиться с таким заключением нельзя. Действительно, все, над чем работал литературовед Синявский в 1950-е годы, до ареста, вполне укладывается в рамки советской академической науки, опосредовано принципами партийности и народности. Достаточно назвать те литературные имена, которые стали предметом исследовательского интереса Синявского: в студенческие годы он занимался в семинаре по творчеству В. Маяковского, в 1950 году, в годы аспирантуры, в «Вестнике МГУ» состоялась его первая публикация – статья о поэзии «глашатая революции» Маяковского («Глашатай грядущих правд…»). В 1952 году Синявский защитил кандидатскую диссертацию по роману основоположника соцреализма М. Горького – «Роман М. Горького “Жизнь Клима Самгина” и история русской общественной мысли конца XIX – начала XX вв.». В трехтомной «Истории русской литературы» (в период работы в секторе советской литературы ИМЛИ АН СССР) стал автором глав «Максим Горький» и «Эдуард Багрицкий».