Филологические сюжеты

1–го марта, часов в 10 или 11 утра, я вышел из дома. Дома лежала маленькая дочка, ей было полгода, и я отправился в пункт питания за каким—то положенным ей молочком. В почтовом ящике на двери я не нашёл газеты (тогда ещё их разносили по этажам), что было фактом чрезвычайным и непонятным: каждое утро в 8 газета всегда лежала, это было тогда как часы. Спустившись, я заглянул в киоск рядом с домом, там, как всегда, сидел знакомый киоскёр, старый интеллигентный еврей. – Вы не знаете, почему не пришли газеты? В ответ он поднял на меня взгляд, который я оценил лишь потом. – Говорят, есть важные новости, ответил он значительно как—то. Я ничего не понял и пошёл за молочком, и лишь потом я вспомнил этот взгляд и, как мне кажется, рассмотрел в нём тщательно скрытое торжество. Важные новости прозвучали днём по радио, и мы впервые услышали незнакомое слово «коллапс», которое, помню, произвело тогда жуткое впечатление.

7–го или 8–го рано утром (наверное, 7–го) позвонил Гена Га—чев, он специально приехал из Брянска, где работал по распределению в школе, и мы пошли хоронить вождя. Недавно, уже сейчас, в феврале 2003–го, я был у него в Переделкине, и после лыж за столом, в предвидении наступающей годовщины, мы вспоминали это. Был за столом и Юрий Кублановский, и как старый антисоветчик удивился: – А зачем вы ходили, можете объяснить? Через несколько дней мне тот же вопрос задал внук Митя: – А зачем ты ходил? Тому и другому я отвечал: – Из исторического любопытства, – но чувствовал, что объяснение недостаточное. Всё—таки любопытство чувство мелкое, непочтенное, а тут что—то было такое серьёзное, что надо было это видеть и при этом присутствовать. Об этом сильно – у Германа Плисецкого, поэта, теперь уже покойного, с которым я близко познакомился после, в 60–е. Он был накануне на самом гибельном месте, на Трубной, и еле вышел, а уже в 65–м написал поэму «Труба» – что значит и место действия, Трубная площадь, и та Труба, что поднимет всех на последний суд: Труба, Труба! В день Страшного Суда ты будешь мёртвых созывать сюда… Так вот, у Плисецкого:

В той пешеходной, кочевой Москве
я растворяюсь, становлюсь, как все,
объём теряю, становлюсь картонным.
Безликая, подобная волне,
стихия поднимается во мне,
сметая милицейские кордоны.

Вот и нас волна—стихия погнала. Но было всё же и что—то более сознательно—подсознательное, что можно было осознать лишь потом. Было чувство, о чём я уже сказал, – чувство, что надо это видеть. Было чувство такой исторической перемены как перемены всей жизни, что не только со мной – со всеми – свершается в первый – и, может быть, единственный раз. Это в воздухе было. Мы с Гачевым только что вышли из университета, 1947–1952 – такие были наши университетские годы, сразу после доклада Жданова и накануне смерти вождя. И было тогда особое чувство того послевоенного восьмилетия, не повторившееся затем никогда; я уже писал об этом однажды, в одной из полумемуарных статей, повторю еще раз. Чувство это не сознавалось ясно, не проходило в светлое поле сознания, но оно реально в нас было. Это было чувство, что никогда ничего другого не будет, всегда будет то, что теперь. Теоретическое знание, что когда—нибудь и смерть Сталина может случиться, было непредставимой абстракцией. Уже гораздо позже можно было осознать, что это был особый опыт переживания вечности. Когда впоследствии я рассказывал об этом чувстве того времени тем, кто помоложе больше, чем на поколение, они говорили, что такое же чувство было у них в брежневские, 70–е, «застойные» годы, и это можно было понять на их месте, но странно слышать, – для нас в 70–е время неслось, и возникало непрерывно что—то новое, все читали Веничку и раздавался из окон трубный (тоже по—своему) голос Высоцкого, самый громкий хриплый голос эпохи, уже не единицы, как раньше, а многие читали и Розанова с Леонтьевым, и даже можно было уже об этом писать и что—то даже немножко печатать, а там и действо под названием «Классика и мы» в 77–м состоялось, и это тоже было событие выразительное как свидетельство, как языки развязались в разные стороны; время неслось стремительно к краху советской вечности в середине 80–х – а задан, заложен был этот крах задолго – в марте 53–го.