Филологические сюжеты

Вот этот тезис о родстве филологического слова поэтическому и стал на острие филологической жизни. В самом деле – какова цена слова у филолога, ведь он учёный? У него иное, стороннее, «объективное» слово. Вот Фёдор Степун, философ и критик, говорил в беседе с Буниным (16 апреля 1931 г.) о своём прискорбном отличии от него, художника. Бунин как творец имеет право быть несправедливым к Блоку и не терпеть его рядом с собой, Степун такого права не имеет, он должен быть «справедливым», должен понять обоих – Блока и Бунина. Но – «мы нашу справедливость искупаем известным творческим бессилием. А вы по звёздам стреляете – так что же вам быть справедливым!»[1045]

Мы не стреляем по звёздам – однако скажем ли так о Бахтине, Тынянове, Аверинцеве, Топорове? Но – волей—неволей наше слово это слово о слове, в словесной деятельности ослабленная вторая ступень. И всё же мы связаны с нашим предметом собственным словом. Собственным, а не лишь предлежащим нам словом писателя. В статье о философии и поэзии Г. – Г. Гадамер ссылается на сравнение Поля Валери, уподоблявшего слово обычного разговорного языка, и даже всякое непоэтическое, в том числе научное слово, мелкой разменной монете или бумажным ассигнациям, реально не обладающим стоимостью, которую они символизируют. Поэтическое же слово – как старинный золотой, реально обеспеченный, т. е. сам обладающий своей стоимостью. Поэтическое слово не просто указывает на действительность за пределами самого себя, но как—то иначе содержит в себе действительность в преобразованном виде; как золотая монета, оно есть то, что оно представляет. Гадамер по этому случаю говорит, что «слово и язык в стихотворении являются словом и языком в максимальной степени».[1046]

Слово в счастливом его состоянии – но можно ли нам заноситься и примерять его хоть как—то к нашему слову? Но если оно «в родстве»… И если благодаря родству золотое литературное слово должно через наше слово открыться? Но тут и «нужно тоже в своём роде художника». Нескромно буду утверждать, что филолог – это писатель, и если он не работает с собственным словом, то и исследуемое литературное слово ему не откроется; может быть, он и литературовед, но он не филолог. Тут и вопрос Достоевского (хоть и не имевший прямо нашего брата в виду): на чей взгляд и кто в силах?

Оглянемся на помянутые выше имена, и не только на них, и согласимся: филологическое дело – занятие личное, как писательство. Согласимся, что наша филологическая история имеет своих художников (художников слова!), и они—то определяют её лицо. Это некое вертикальное измерение нашего дела, обеспеченное личностями филологов. Нынешнее состояние, описанное в статье Вл. Новикова, и есть дефицит на личности, что то же самое что на идеи. Так получается, насколько закономерно, не знаю, что в наши дни «укрепления политической вертикали» распадается вертикаль в культуре. Но современное состояние – состояние общемировое; как известно, принято называть его постмодернизмом. Состояние серьёзное, с которым приходится посчитаться.

Вот интертекстуальность – идея этого состояния. Идея реальная и многое нашему зрению открывающая – но интересен её современный нерв как идеи нашего дня, её философская сверхзадача. Как таковая она есть идея единой плоскости всей культуры, в которой снимаются все границы. А. В. Михайлов, уже поминавшийся, знаток немецких романтиков, в одной работе цитировал из Йозефа Гёрреса: «Не только у входа в Рай поставлен пламенеющий херувим, но и на всякой границе, где одна эпоха переходит в другую, грозит нам огненный меч».[1047] На всякой границе эпох, но также художников, произведений, да и просто двух живых людей в их встрече, любви, общении – огненный меч. Поднятый меч – вертикаль на границах, соединяющих и разделяющих, личная вертикаль, потому что художники, произведения, даже эпохи – личности. Интертекстуальностью и снимаются эти личности на границах. Две эпохи и два человека – то же самое, оттого и настаивал на неустранимости «просто человеческого» из филологии Аверинцев.

В те самые семидесятые—восьмидесятые то, что принято считать (пусть с грехом пополам) философской мыслью, больше шевелилось у нас в филологии, чем в собственно философии (как у нас её разглядеть?), и филолог становился человеком современности. В новое постсоветское время он это значение начал терять и продолжает его терять на наших глазах, обозначая, кажется, своей жалкой фигурой очередной «конец истории»; но, как помнят слышавшие Аверинцева, он говорил, что «история не кончается, она кончалась уже множество раз». Может быть, роль филолога в нашей истории не исчерпана.

2004

«Записки из подполья»: «музыкальный момент» P. S. к статье Александра Суконика [1048]

Близко к теме статьи Александра Суконика – неожиданная, вероятно, цитата: