Думайте и говорите обо мне, что пожелаете. Где вы видели кошку, которую бы интересовало, что о ней говорят мыши?
Мое богатство, очевидно, в том, что мне оно не нужно.
Вторая половинка есть у мозга, жопы и таблетки. А я изначально целая.
Я не верю в духов, но боюсь их.
Как же мне одиноко в этом страшном мире бед и бессердечия.
Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой дурой. Теперь перед финишем понимаю ясно, что все пустое. Нужна только доброта, сострадание.
8 марта — мое личное бедствие. С каждой открыткой в цветках и бантиках вырываю клок волос от горя, что я не родилась мужчиной.
Раневская любила повторять: из жизни нужно, по возможности, устранять все, для чего нужны деньги. Но с досадой добавляла афоризм Бальзака: «Деньги нужны, даже для того, чтобы без них обходиться».
Я ненавижу деньги до преступности. Я их просто бросаю, как гнойные, гнилые тряпки.
Дома так много бумажек и ни одной из них денежной.
Куда эти чертовы деньги деваются, вы мне не можете сказать? Разбегаются, как тараканы с чудовищной быстротой.
— Приходите, я покажу вам фотографии неизвестных народных артистов СССР, — зазывала к себе домой Раневская.
Читаю дневник Маклая, влюбилась и в Маклая, и в его дикарей.
Огорчить могу, обидеть никогда. Обижаю разве что себя самое.
Почему мои любимые роли: бандитка Манька из «Шторма», продувная Дунька из «Любови Яровой» и даже спекулянтка Марго из «Легкой жизни»? Может быть, в моих глубинах затаилась преступница? Или каждого вообще тянет к тому, чего в нем нет?
С моим почерком меня никогда бы не приняли в следователи, только в бандиты.
«Высший Божий дар — возмущаться всем дурным». (Кажется, эта мысль принадлежит Гёте.) Наградил Бог щедро этим даром меня.
Если бы я часто смотрела в глаза Джоконде, я бы сошла с ума: она обо мне знает все, а я о ней ничего.
…Я цветы не люблю. Деревья — мыслители, а цветы — кокотки.
Врагу не пожелаю проклятой известности. В том, что вас все знают, все узнают, есть для меня что-то глубоко оскорбляющее, завидую безмятежной жизни любой маникюрши.
Запомни на всю жизнь: надо быть такой гордой, чтобы быть выше самолюбия.
У меня два Бога: Пушкин, Толстой. А главный? О нем боюсь думать.
Я родилась недовыявленной и ухожу из жизни недопоказанной. Я недо…
Страшно грустна моя жизнь. А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз.
Если не сказать всего, значит не сказать ничего.
Я не могу есть мясо. Оно ходило, любило, смотрело… Может быть, я психопатка? Нет, я себя считаю нормальной психопаткой. Но не могу есть мяса. Мясо я держу для людей.
Вновь вспоминаю точные слова Ларошфуко: «Мы не любим тех, кем восхищаемся».
Пусть это будет маленькая сплетня, которая должна исчезнуть между нами.
Никто, кроме мертвых вождей, не хочет терпеть праздноболтающихся моих грудей, — жаловалась Раневская.
Толстой сказал, что смерти нет, а есть любовь и память сердца. Память сердца так мучительна, лучше бы ее не было… Лучше бы память навсегда убить.
…Перестала думать о публике и сразу потеряла стыд. А может быть, в буквальном смысле «потеряла стыд» — ничего о себе не знаю.
Хороший вкус — тоже наказание Божье.
Отсутствие вкуса — путь к преступлению.
Как все влюбленные, была противная и гнусная, грозилась скорой смертью, а тот, в ком надо было вызвать тревогу, — лукаво посмеивался.
Я верю в Бога, который есть в каждом человеке. Когда я совершаю хороший поступок, я думаю, это дело рук Божьих.
Я говорила долго и неубедительно, как будто говорила о дружбе народов.
— Фаина Георгиевна, как ваши дела?
— Вы знаете, милочка, что такое говно? Так оно по сравнению с моей жизнью — повидло.
— Как ваша жизнь, Фаина Георгиевна?
— Я вам еще в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.
— Вы не еврейка?
— Нет, что вы! Просто у меня интеллигентное лицо.
Почему я так не люблю пушкинистов? Наверное, потому что неистово люблю Пушкина.
Научите меня нервно и аристократично курить, прищуриваясь и ломая изгибы пальцев о кожаные кресла и диваны, путать дымом шелковые шторы, и, возможно, я смогу красиво признаться вам в любви, стихами и безумно красивыми словами, без орфографических ошибок, а пока — увольте, но я хочу вас трахнуть прямо здесь на полу…
Поняла, в чем мое несчастье: скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая» дура — не лажу с бытом! Урод я!
У всех есть «приятельницы», у меня их нет и не может быть.
Внешность подпортила мою жизнь. Всю жизнь мучилась со своим гигантским носом. Можно ли представить Офелию с таким носом?
Наверное, я чистая христианка. Прощаю не только врагов, но и друзей своих.
Всю свою жизнь я проплавала в унитазе стилем баттерфляй.
Больше всего в жизни я любила влюбляться.
На предложение вести курс в театральном училище Фаина Георгиевна ответила:
— Я народная артистка, а не народная учительница.