Философия

Ильязд, обративший внимание нанявшей его американки на свои математические знания и счетоводную практику, был определён счетоводом в транспортный отдел, где неразбериха была наиболее ярой и совместная служба с Максом[166] и была началом их дружбы. С таким же удовольствием, как Макс, Ильязд ходил в Городской сад, с таким [же] удовольствием улыбался гречанкам и румынкам, и хотя успехом никаким у американок не пользовался, но благодаря дружбе с Максом был несколько облегчён от своего положения парии и получил доступ в высокие круги[167]. С этой новой средой, новыми обязанностями, новыми условиями жизни он освоился с такой быстротой, что и Айя София, и все прочие обстоятельства его жизни канули в вечность, расстроенное воображение его, разобравшееся от безделия, теперь успокоилось, некогда было даже размышлять, когда с 9 часов до 6 приходилось сидеть над цифрами, и он действительно обо всём забыл, точно Стамбула никогда и не было. И так как, сколь это ни было странно, на Суварова в новой среде он не наталкивался, а Хаджи-Бабе он адреса своего не оставил, то всякая возможность вернуться к прежнему миру и болезненной фантазии была устранена. Он оживал, входил в берега, становился обыкновенным, каким и следует быть, человеком, оделся, вымылся, вернул вновь утраченные было манеры, увлёкся своим счетоводством, с жадностью проводил время после конторы, – европеец вернулся к европейцам, если такими словами можно что-нибудь передать. Ему теперь только не хватало флирта.

Он полагал, что и ему не избежать американки. Но после одного из обедов Ива представил его местной девушке, которая была не то еврейкой, не то гречанкой, и обаятельное носила, удивительное имя Езабели.

Хотя она и получила воспитание в Швейцарии, но это нисколько не высушило её, и, вернувшись недавно в Константинополь, она вела весьма независимый и необычный для города образ жизни, появляясь одна в отелях, много танцуя и сохраняя независимый вид. Она сама попросила Иву, с которым танцевала весь вечер, представить ей Ильязда, который ей показался не слишком глупым, и она немедленно заявила ему, что некоторые его качества (какие – всё равно) заставляют её уделить и ему место в своей свите, хотя свиты, в сущности, у неё никакой не было. Они ездили в Бебек, на острова, на Пресные Воды, словом, выполнили круг обязательных перийских развлечений[168]. Езабель то живала в пансионе, то переезжала в Палас, и хотя и было странно, что она не живёт в семье и Ильязд ничего не знал о её родных, могли ли ему прийти в голову подобные мещанские вопросы? Он не только был увлечён Езабель, но она была для него последней ступенью возврата в утерянный, казалось, навсегда светский круг.

Несмотря на то что весна, в сущности, только начиналась, в посольской стоянке за Бебеком начались состязания в поло, игра в мяч, теннис, и был дан бал на открытом воздухе. На опушке, у самой лужайки поло, был устроен обширный помост, натёртый и посыпанный тальком, и оркестр моряков со стоявших в порту истребителей принялся за последние фокстроты и новомодный шимми. Езабель просила Ильязда заехать за ней в Пера-Палас, и они на белом «Фиате», шофёр[169] которого, Александр, пожирал все зарабатываемые Ильяздом деньги, отправились во второй половине дня на этот бал.

Ильязд жил теперь вместе с Максом на Маяке[170], в опрятном и удобном греческом домике, и провёл целый час перед зеркалом, с особенным удовольствием повязывая бабочку, мастером которой он считался в своё время.

Езабель была из числа тех, довольно частых на Востоке девушек, родители которых, состоятельные, но весьма далёкие от Европы, заражены были однако предрассудком, что настоящее благородство даётся только европейским образованием, и посылают детей своих в Швейцарию, Англию и тому подобные места. И вот за границей, вдали от своей грязной родины, невежественных родных, доисторических родственников, прорастал цветок, который, усваивая всю так называемую внешнюю сторону европейской цивилизации (как будто у неё осталась, если и была когда-либо, какая-нибудь сторона внутренняя), научался прежде всего стыдиться и чуждаться своих родственников и мечтать о полнейшей европеизации своей страны. И вот когда образование было закончено, цветок возвращался в свой ужасающий отчий дом, к родителям и родным, с которыми больше не о чем было говорить, отставший и никуда не причаливший, лишённый корней, скучающий, обречённый отныне на несчастное в глубине существование. Стоило посмотреть на Езабель, которая неизвестно откуда вставала и неизвестно куда заходила, которой нельзя было с точностью определить круга, которая была европейкой, и только, на эту луну, влачащуюся по стамбульскому небосводу, чтобы не подумать, что она была бы, вероятно, в тысячу раз счастливей, если бы провела детство и юность в своём ужасающем гетто, где проживали её мать и отец и где она изредка появлялась, пробираясь тайком и проживая в отелях на другом берегу, не в силах представить себе жизнь без ванной и прочих удобств.