Философия

Все уже стояли, кто влез на стул, чтобы лучше видеть и кричать пронзительнее остальных. Обжорка была переполнена. Уже стол и еда только мешали присутствующим передвигаться, перебегать от группы к группе, стесняли свободу движений и спора. Удивительно было, что ещё никто не охрип. Рваные, изнеможённые, в отрепьях, оставшихся от форм, или в отрепьях, подражающих обмундированиям, в подобиях фуражек, обёрнутых тряпками, чтобы напоминать об околышах (они уже научились сидеть и есть в шапках), с ногами, обёрнутыми до колен в красные или бывшие некогда красными тряпки, чтобы напоминать о форме полка, шедшего когда-то по колено в крови, немытые, нечёсаные, нестриженные, сморкающие в кулак, запускающие пальцы в рот, чтобы извлечь остатки гнилья, плюющие на пол, харкающие, отдающие запахом пота, несчастные остатки, выплюнутые революцией прочь, с ног до головы живые свидетельства несомненного существования этой революции, кричали, надрывались, визжали и голосили в погоне за определением призрака, который, казалось, начал бы существовать только с той минуты, когда наконец сбытчики договорятся, какое к нему применить определение. Военные военного времени, да и вдобавок военные Белой армии (большинство из них были военными только по форме), они были из всех слоёв и положений, и каждый привносил в философию свои замашки и навыки: бывшие студенты – логику, бывшие учителя – педагогику, бывшие юнкера относились с презрением к словесным тонкостям, одни настаивали на исторических подробностях, другие – на языковых. Какие только термины, какая только учёность не пускалась в ход. За часом проходил час, чад, дым войны и духота увеличивались, чахлые лица краснели, глотки не уставали реветь и мысли вертеться вокруг и около. Наконец Мартьяныч вносил предложение: «Революция есть искушение в виде разрушения правопорядка», предлагая остановиться на этой формуле до завтрашнего дня. Но это вызывало новое ожесточение, так как слово «искушение» слишком пахло официальной церковью, а Яблочков и его приверженцы, колебавшиеся между свободными ложами и ложными свободами, видели в этом возврат к причинам погибели государства Российского.

Когда незадолго до сумерек Ильязд вошёл в начинавшую пустеть обжорку, он застал еле различимых в чаду ещё человек двадцать неутомимых спорщиков и стоящего на столе неистового Яблочкова, стащил Яблочкова со стола и, спасаясь от вони и излишней гласности, выволок его на площадь. Они пересекли площадь и исчезли в башне.

– Мои шары, мои шары, – закричал Яблочков, когда они уже начали подыматься по лестнице.

– Подождут вашего возвращения. Подымайтесь, подымайтесь, – отвечал Ильязд, следуя за Яблочковым и толкая его в спину. – И на самый верх, не мешает вам немного отдышаться от вашего зловония.

Яблочков остановился на первой площадке:

– Дайте мне передохнуть. И что вам от меня надо, чего это вы в гневе?

– Ах, у вас ещё хватает смелости спрашивать после вчерашнего? Нет, извольте объясниться, и немедленно, что это за комедия?

– Мне нечего вам объяснять. Не я привёл вас под землю, вы пришли сами. Суваров вас вывел из затруднения и спас, это его дело. Я вас тоже не считаю опасным, так как вы пустопорожний писатель, но чтобы отнять у вас возможность делать глупости, я потребовал клятвы, так как если вы начнете чудить, мы вас прикончим, – он выпалил и замолчал. – Ах, чёртова башня, тяжело.

Ильязд был поражён тоном Яблочкова. Воздушные шары, маниловщина, вечные гимназисты[201], а тут нате – угрозы, да ещё столь определённые. Но враждебный тон Яблочкова его возмущал искренне.

– Я не понимаю, почему вы взяли такой тон, Яблочков, – произнес он растерянно.

– Почему такой тон? Вы его заслужили. Ильязд, нельзя сидеть между двумя стульями. Или вы с нами, за философию, или вы против нас. Неужели вы не понимаете, что время одиночек прошло. Вы должны примкнуть к какому-либо множеству. Я вам предлагал, я думал, что вы наш. Но вы всё продолжаете играть в независимость, – голос Яблочкова размяк и в нём послышался (любовный) упрек. Ильязд не перебивал.

– События сильнее вас, Ильязд. Хотите вы этого или не хотите, будете втянуты в общий круговорот. Предполагали вы, селясь в Софии, к чему это вас приведёт? И ещё раньше, подымаясь на пароход в Батуме? И пускаясь в ночные прогулки? И обращаясь за помощью к цыганам? Вы уже наш, вы уже присягали, но вы хотите притвориться больным и убогим. Ничего, события заставят быть более деятельным, я в этом уверен, погодите, – он вытащил из кармана окурок, нашёл там же спичку, потёр ею о камень. – Что вам от меня ещё надо?

Ильязд чувствовал себя обезоруженным. Яблочков, оказывается, всё знал и всё видел по-настоящему. До чего заблуждался Ильязд, считая его за юродивого. И самая ужасная правда, в которой Ильязд боялся признаться даже самому себе, что он не уйдёт от своей судьбы, была более чем ясна Яблочкову. От его негодования ничего не осталось.

– Но в чём дело, объяснитесь, к чему все эти приготовления, я хочу знать, что вы затеваете.

Яблочков скосил рожу, подымаясь и вытягиваясь.