Философия футуриста. Романы и заумные драмы

Суваров был также убежден в виновности Синейшины. Когда они покидали военную школу, он так и сказал Ильязду: “Ваш великан начинает меня забавлять. Несомненно, это он накрутил эту историю. Но чего ради? Ради собственно удовольствия, странная личность. Вы были правы, он заслуживает внимания”.

Ильязд по обыкновению только на третий день сообразил, что события, свидетелем коих ему довелось быть, не лишены значения. Только после того, как в течение трех дней он твердил, как попугай, все одну и ту же фразу и ту же историю из разговоров полковника, ему показалось, что нельзя все это оставить без последствий и следует все выяснить, начиная с исчезновения Синейшины, разговоры которого про Айя Софию были настолько занимательны, что Ильязду хотелось дальнейшего раскрытия тайн. В этот вечер он сделал необходимые рисунки⁵, проверил построения Синейшины, убедился, что так и есть, соотношения площадей действительно таковы и при построении квадрата, равного пяти, направление храма действительно должно соответствовать тому, что есть, убедился, что все это не болтовня, как выкладки Озилио, соответствует действительному положению светил, и после этого решил действовать.

На следующий день, воспользовавшись воскресеньем, он поехал к Хаджи-Бабе. Тот встретил его жесткими упреками. Зачем, спрашивается, понадобилось Ильязду лезть в эту историю с богословским спором? “И о том, что вы мой друг, – подумавши, – эфенди. Что за ваши промахи отвечаю и я. Я вам оказал доверие, вы тут жили, потом уехали. Превосходно. Ведите себя как вздумается там, в Пера, но зачем показываться здесь? Да еще в такой подозрительной компании”.

– Вы говорите о Мумтаз-бее?

– А о ком же? Эта птица никакого не заслуживает доверия, и кто знает, чего он добивается. Спросите кого-либо из духовных. Разве это его дело – защищать Айя Софию? Он не шейх и не имам. Если хотел что-нибудь объяснить вам, мог обойтись без шума. Нет, этот мирянин чего-то добивается, хотя даже не побывал в Мекке. Спросили бы раньше меня, чем вести знакомство.

– Я ехал с ним вместе из Батума.

– Ну и что же из этого? Думаете, дельный человек. А Сумасшедший, думаете, сам явился? Он у него на службе. Но это глупости, что русские явились без приглашения. Ведь они вместе связаны, темная история.

Попугай, подавший Ильязду кофе, Кадир-Усма, вошедший в кафе, Шериф и Шоколад не выразили никакого восторга при виде Ильязда. Последний почувствовал, что тут ему делать больше нечего.

– Эта история тебе здорово повредила, эфенди, – жаловался Баба. – Теперь русские тут больше не в моде, и после твоих заявлений перед нашествием все считают тебя за их вестового. Верь мне, не показывайся пока тут, будут неприятности. Мне тебя жалко, потому что люблю. Но что делать. Надо ждать. Может быть, все и уляжется.

Ильязд покинул улицу Величества с болью в сердце. Внезапно он потерял то, чего не ценил вовсе, но что теперь, после того как было утеряно, стало неестественно дорогим. Он мог прожить еще долгие месяцы на Пера и уехать прочь, даже не попрощавшись с Хаджи-Бабой и прочими, он знал отлично, что был способен на это. Но теперь, когда неожиданно обнаружилось, что сюда ему нет возврата, до чего необходимым, жизненно необходимым оказалось для него это общество. И по мере того как Ильязд удалялся, шагая вдоль площади, он все более убеждался, что, действительно, существовать без Хаджи и Шоколада не может ни одного дня и если они будут настаивать и окончательно откажутся принять вновь Ильязда в свое общество, то единственный исход – смерть. Нет, не может быть, Хаджи-Баба не откажется, он поймет, Ильязд готов на все: немедленно принять ислам, покинуть американцев и Пера, приняться за какую угодно работу, продаться в рабство, словом, готов на все, но лишь бы вернуть столь неосторожно утерянное счастье.

В таком настроении Ильязд сел в трамвай и поехал в направлении Семибашенной крепости⁶, чтобы обдумать, как ему быть.

Он миновал Голубиную мечеть, вспоминая о своем путешествии и о<б> Озилио. Но Озилио не вызвал в нем отклика. Поехал вдоль пустырей, разглядывая из окна небо и воздух, и вырезанные полукругами облака, минареты, развалины погорелых домов, кофейни, набитые народом, прохожих и пассажиров, с такими чувствами, как будто он приехал только сегодня. Как будто это его вина, что он умеет жить только волнообразно, подыматься и падать, отходить и приближаться, терять и находить, и как будто в жизни есть что-нибудь, кроме орла и решки. Теперь Стамбул казался ему обаятельным, и что из того, что ради этого Ильязду потребовалось прожить пару месяцев на Пера.