Философия футуриста. Романы и заумные драмы

Господа, в глубинах океана тоже живут рыбы под страшным давлением воды. Их формы несуразны, и, извлеченные из их слоев наверх или наружу, они лопаются и умирают. Среда заумной поэзии – среда страшного давления звука, и существа, живущие в этой обстановке, не могут отличаться формами, целесообразными для слоев заурядных. Я так подробно говорю о себе, чтобы дать понять, почему сюжеты мои так нелепы и герои мои так отвратительны. Почему в среде ывонного языка могут процветать только уроды, кретины и автор не пытается даже иронизировать над своими героями?⁶⁴ Я хочу, чтобы вы поняли, почему, обиженный богом и людьми, я создаю персонажи по своему образу и подобию, не желая и не умея выпрыгнуть из кольца этих пороков, болезней, этих преступников, воров, идиотов и ничтожеств. Я человек, лишенный всякого творчества. Когда я убедился, что дальше разыгрывать из себя поэта, ничего не делая, нельзя, я сделал то, что мне легче всего было сделать, – написал галиматью, персонажам которой придал свои качества. Разумеется, меня не может терпеть никакое общество.

Раз “Янку” не удалось напечатать в Петербурге, я издал его в Тифлисе – в мае 1918 года. Так и я обзавелся своей книгой. Вот вам секрет моих проделок и моей молодости. Это ничего, что <я> был уже знаменит, когда в 1913 <году> Маяковский робко начал свои выступления. Я сумел на пять лет оттянуть начало литературной деятельности. И в будущем годуя буду справлять всего лишь пять лет своей литературной деятельности, тогда как некоторые – вместе со мной начавшие – будут уже справлять десять лет своей бездеятельности.

Вот что писал Терентьев по поводу “Янки”:

“Сюжет простой: проходимец янко набрел на каких-то разбойников, которые в это время ссорились. Как человек совершенно посторонний и безличный – янко приневолен быть королем. Он боится. Его приклеивают к трону синдетиконом, янко пробует оторваться, ему помогает в этом какой-то немец ыренталь: оба кричат “вада”, но воды нет и янко падает под ножом разбойников, испуская “фью”. Вот и все. Это сюжет для вертепа или театра марионеток.

Можно видеть тут 19 век России.

Гадчино, дубовый буфет и Серафима Саровского.

Голос Ильи Зданевича слышен в “янке” достаточно хорошо, видна и постановка его на букву “ы”, что позволяет легко брать верхнее “й”:

“албанский изык с русским идет от ывонного”

“ывонный” язык открывает все чисто русские возможности, которые в “янке”, однако, не использованы: там нет ни одной женщины, ни одного “ьо”, – ни капли влаги”⁶⁵.

Он немного ошибся: женщина там есть, но она блоха. Третья, последняя битва с Лилей только начинается. Блоху не заметили, и я был заподозрен. Надо было отдохнуть. С дорогим di Lado мы уехали в Турцию, где странствовали по деревням, изучая древнюю живопись и архитектуру. В один из дней, когда мы жили в Ишхане⁶⁶, солдаты, проезжавшие на фронт, привезли нам единственный номер газеты – мы более двух месяцев не видели газет. В ней я прочел статью брата моего, художника, о смерти на войне художника Ле-Дантю⁶⁷.

Если имя этого живописца вам не знакомо, то это ничего не значит, вы вскоре его узнаете. Весь тот поток художественных идей, которые я излагаю, идет от него. Это была самая сильная фигура среди русских живописцев. Я сидел за столом в Ишхане и плакал. Второй и последний раз в жизни.

Стало ясно: война кончается. Тот круг идей, который начался в Албании, – принц Вид⁶⁸ – так называемый дурацкий вид – был исчерпан. Война была изжита. Свой настоящий круг начала революция.

Но авторы медленно и скучно, особенно когда они бездарны, как я, отражают совершающиеся идеи. С ди Ладо мы вернулись в Тифлис. Я открыл совместно с Крученых, туда приехавшим, “Университет 41°”. Продолжаю это дело я теперь в Париже. “Янко” мне опротивел. Нужно было искать новых оправданий. Женщина уже выросла в невесту, по восточным законам и нравам 14 лет вполне достаточно.

Я должен был писать снова. Вдохновение не приходило. Любви не было, и неоткуда было взяться. Я счастливо ухитрился заболеть брюшным тифом. Вот когда температура вскакивает до 41°. Почувствовав приступы анального творчества⁶⁹, я заявил на лекции о болезни и ушел в молельню.

Брюшной тиф был несомненен. Доктора прописали клизмы и компресс. Тогда я написал драму “Асел напракат” – знаменитый компресс из женщины. “Янки” сухость уступила место необычайной мягкости и влаге. Два жениха выражают наперерыв свои чувства невесте, то же делает и осел. Она выражает их то одному, то другому, то ослу⁷⁰. Анальная эротика достигает высшей точки и кончается. Признать осла за человека и наоборот могла Зохна неведомо как⁷¹. Все было брошено на карту, и я выиграл. “Рекорд нежности поставил Илья Зданевич, сияя от удовольствия”⁷².

Хлебников разводил слюни, а тут, откуда ни возьмись, юпя-пик, который переслюнил его безо всякого затруднения. “Все неприлично любовные слова в беспричинном восторге юлят, ются, вокают, сяют…: