Философия футуриста. Романы и заумные драмы

Сейчас постучали в дверь – это femme de menage, она нашла утерянный лист. Вот он: выбираю из него то, что не было вписано:

Моя поэзия – доведение до конца всех тех тенденций, которые были заложены в моих предшественниках. Я понимаю поэзию как продукт болезни. У мертвого в гробу еще продолжают расти волосы, и когда бритых покойников открывали через несколько дней или недель, их находили бородатыми. Искусство давно умерло. Мое бездарное творчество с потугами на что-то, собирающее несколько любопытных в этот зал, – это борода, растущая на лице трупа. Дадаисты – пирующие черви: вот наша основная разница. Они пришли извне, я расту на теле, которое некогда было живым. Разве откроют гроб – увидят бороду, но на это мало шансов. Я творю потому, что на мне лежит печать поколений, потому, что дегенерация рода дала в конце концов такого беспринципного, грязного и преступного отщепенца, как я, который может жить, только духовно мошенничая и растлевая духовно и физически. Не дайте же мне беспокоить вас после смерти. Не дайте моей организации отравить ваше счастье, таланты и воздух.

И. Зданевич Илиазда <Вторая версия>

Моя мать ждала девочку. В тетради, ею заранее приготовленной для дневника моей жизни, нежным почерком ее отмечено: “родилась девочка”, и ряд других рубрик: дата, час, вес, цвет и поведение. Сама певица с лирическим мягким голосом, она проводила последние недели, ожидая ребенка, перед роялем за пением оперных партитур. Мой отец, велосипедист и рекордсмен, мало интересовался предстоящим появлением второго ребенка, проводя апрельские дни на велодроме и тренируясь на горных дорогах западной Азии, где родители мои тогда жили¹.

Роды были исключительно трудными. Высунув голову и зная о существовавших ожиданиях, я не хотел высовываться целиком, не давая возможности решить сомнения: девочка или вдруг мальчик. К вечеру, когда история эта всем надоела, решили наложить щипцы. Поняв угрожающую опасность, я перестал шутить и родился.

Пошли искать моего отца. Он спал у себя. Поняв, в чем дело, он встал и записал в дневнике матери против заготовленных рубрик: Илья, 21 апреля 1894, 5 пополудни, п футов, пунцовый.

Наутро обнаружились новые затруднения – оказалось, что я родился зубастым. И вместо того чтобы сосать грудь, выказывал поползновение жевать мясо. Моя мать должна была отказаться от мысли кормить меня. Вся эта типичная азиатская история так взволновала ее, что родители решили перебраться через пограничные хребты вечно снежных гор на европейский материк. Просторный дилижанс, увозящий меня к северу через снег, – такова обстановка моего первого путешествия тотчас после рождения. Вьюга, сугробы, переход через перевал. Так из Азии, умерши как азиат, я родился как европеец, открыв день непрерывных рождений.

Родившись зубастым и с черной густой бородой – вопреки всяким правилам, – я был так безобразен, что даже матери внушил отвращение. Переход в Европу сыграл изумительную роль. Зубы ушли в челюсти и заросли, борода выпала, волосы из черных стали золотыми, из синего корявого урода я становился белым, крупным, прекрасным ребенком. К году, когда я уже ходил и говорил, я представлял собою великолепно соорганизованный экземпляр. С тех пор я стал, не останавливаясь, хорошеть.

Моя мать, было почувствовавшая ко мне презрение, вернулась к своим миражам. Илья будет девочкой – таким будет ее решение. Как только я достиг возраста, когда детей начинают одевать или стричь в зависимости от пола, меня стали трактовать как девочку. Платьице и кудри и шляпка стали моей неотъемлемой принадлежностью. И по мере того, как я рос и хорошел, из меня вырастала прекрасная, веселая и радостная девочка.

С годами я усвоил все интимные и обычные манеры, присущие женскому полу. Походка, реверансы, поклоны, круглые локти, рукопожатия, манера держать ноги сидя, взгляды и, наконец, кокетство привились мне с большой легкостью. Я требовал, чтобы на меня все обращали внимание, восхищаясь мною, и плакал, если мое появление в гостиной или <на> улице не вызывало возгласов восхищения. Говорил о себе я в женском роде, и так как некоторые разницы физического строения меня с моими подругами меня мало интриговали – все было благополучно. Я спал с женщинами, ходил туда, где и сегодня дамы купаются в женских купальнях, и проявил достаточные способности к игре в теннис, участвовал в double-dames² <2 нрзб>. Звали меня Лилей, а так как фамилия Зданевич не склоняется, то все обстояло благополучно. Многочисленные фотографии и портреты, писанные рядом светил, – неистощимая галерея моего детства³. На них я изображен во всех видах, которые мне придавала моя мать, борьба которой с моим полом как будто возрастала по мере того, как шло время. Я не вышивал – это правда, но рукоделия у нас были вообще воспрещены.

Ушей мне не прокололи только потому, что моя мать считает ношение серег варварством.