Философия субъективности

До сих пор помню, что со мною творилось. Не верить своим глазам я не мог, видел черта совершенно отчетливо, как окружающую темноту или электричку. Также отчетливо помнил свой страх. Но и поверить в увиденное я тоже не мог: чертей не существует, в бога я не верил никогда. Поступил я тогда, как теперь понимаю, весьма мудро. Точнее поступил не я, а вероятно сработал механизм самосохранения: чтобы не "поехала крыша", я просто отложил в сторону до лучших времен все, что с случилось. Я не стал объяснять, почему видел черта, но и не отрицал сам факт. Позднее, лет через тридцать, когда я построил собственную теорию сновидения мне стало понятно, что произошло той далекой ночью.

Если мне не изменяет память, то где-то в пятом шестом классе я начал анализировать свои переживания и спрашивать себя, что обозначают сны. Ответа, естественно, не находил. Богатый урожай сновидений я собрал после армии, к тому же времени службы, пожалуй, относится мой первый поступок. В армии у меня открылась язва желудка, которую военные врачи до поры до времени не признавали, считая меня симулянтом. Однажды, кажется еще в карантине, очень рано, часов в пять утра, нас везли на машинах на полигон. Проходили учения. Сильно болел желудок. Дорога была ужасная, подбрасывало так, что переворачивались внутренности. Небо совершенно прозрачное и по-утреннему бледное. Очень высоко летели несколько эскадрилий реактивных самолетов, казавшихся игрушечными. За ними тянулись маленькие белые шлейфы. Неожиданно эти белые шлейфы превратились в небольшие радуги. Все небо загорелось, расцвеченное сотнями одинаковых семицветных красок. Зрелище было потрясающим и каким-то мистическим.

Служил я тяжело, армейская жизнь с ее тупой дисциплиной и отсутствием свободного времени доводили до отчаяния. Все было чуждо и холодно, холодно в переносном и прямом смыслах – на душе, в казарме, на улице, где нас легко одевали, чтобы закалять. Позднее, читая Николая Бердяева, понял, что уже в армии ставил свою личность выше "рода", инстинктивно восставая против власти большинства. Впрочем, солдаты, служившие со мной во взводе, уважали, особенно после одного случая. Взвод был не обычный, а учебный, готовил сержантов. Годовую программу сжали до семи месяцев. Молодые солдаты с нагрузкой не справлялись, начальство гневалось и угрожало, и вот младшие командиры стали терроризировать курсантов. Одних клали на землю и заставляли отжиматься до потери сознания, других загоняли под танки в грязь, а некоторых просто били. Меня не трогали, вероятно, потому, что учился лучше всех, да и просто не решались. Однажды я сказал своему командиру: «если тронешь, убью», и сказано это было так, что тот поверил. С остальными особо не церемонились. Атмосфера во взводе накалялась, вот-вот что-нибудь могло случиться, как это по слухам произошло два года назад, когда курсанты чуть не убили своих младших командиров. До этого, к счастью, не дошло.

Ко мне, как комсоргу взвода, обратились трое курсантов и попросили что-нибудь предпринять, от греха подальше. Пошел к комсоргу батальона посоветоваться, а тот сразу же доложил о случившимся комбату. В результате командиров взвода и меня по тревоге вызвали к командиру, а дальше последовали санкции. Все командиры взвода получили выговор с занесением в личное дело. Тогда они решили стереть меня в порошок, соблюдая, однако, форму. За малейшие нарушения или видимость таковых меня посылали в наряд вне очереди. В результате я стал спать ровно через день; чаще по закону наказывать было невозможно. Одну ночь я спал, а следующую работал на кухне или стоял в наряде. Сильно болел желудок, язва набирала силу, и не спать означало физически погибнуть. Понял что дальше я так не выдержу, и решил объявить своим командирам войну.

Моим единственным оружием было образование. Дело в том, что все командиры взвода читали лекции курсантам – по электротехнике, по боевой части, тактике, политике. И все на удивление были менее знающими, чем я. Если раньше я тактично не замечал огрехов преподавания, то теперь в ответ на каждую ошибку командира кричал на весь класс – "неверно", "Вы ошибаетесь", "ну просто смешно". Командиры злились, краснели, приказывали мне после каждого перерыва надеть противогаз и бежать километровый круг. Но терять было нечего: я продолжал прессинг, не пропуская ни одной ошибки. Курсанты, затаив дыхание, следили за поединком, авторитет командиров упал до самой низкой отметки. В конце концов, они сдались. Меня оставили в покое, помогло и то, что в это время я по успеваемости вышел на первое место в батальоне.

Снов в армии я почти не видел. Часто хотелось увидеть какой-нибудь сон из прежней жизни, но, увы. Уставали все так, что засыпали, едва голова касалась подушки. Спали без сновидений. Зато в конце службы, когда я попал, наконец, в госпиталь с язвой желудка, потребовавшей немедленной операции (к счастью обошлось), я смог наблюдать снохождение – сомнамбулизм.