Философия субъективности

Тогда психолог спохватится и уточнит: «Развивалась не просто психика, а личность Пушкина». Это конечно понятнее, но и здесь остаются вопросы. Что значит развитие личности? Существуют, по меньшей мере, две точки зрения. По А. Асмолову, как мы помним, развитие личности мыслится как ее пробуждение из латентного состояния под влиянием противоречий в деятельности, они же и сценарии деятельности способствуют дальнейшему развитию, которое, похоже, мыслится как усложнение, дифференциация и преобразование.

Положим, противоречий в деятельности Александра Сергеевича мы найдем и много. Но вот утверждать, что личность Пушкина до женитьбы и после – это одна и та же, только развившаяся целостность (структура) весьма трудно. Я бы предположил, что, возможно, на этом рубеже личность Пушкина родилась впервые, поскольку впервые он был вынужден пересмотреть свою жизнь и сознательно изменить ее. Или, второй вариант, как я говорил выше, Пушкин рождается «вторым духовным рождением».

Эта, вторая точка зрения идет от экзистенциалистов и даже конкретно от Серена Киркегора. Она состоит в том, что человек, попадая в трагическую, экзистенциальную ситуацию, вынужден осуществить подлинный выбор, который, по сути, есть не выбор из существующих возможностей, а космический акт нового рождения личности. Вот как П.П. Гайденко излагает соответствующие взгляды Киркегора, сравнивая их с учением Канта.

«Совсем не то мы видим у Киркегора. Ведь его выбор, в результате которого личность обретает, рождает самое себя именно как личность, – это, по существу, и есть выбор умопостигаемого характера. Выбор есть создание этого характера… по Канту же, всякий акт воли есть только проявление этого, уже данного до самого акта, характера… Если индивид не считается с нравственным законом, если он предпочитает удовлетворять свои склонности в ущерб нравственному долгу (как Пушкин? – В.Р.), тем хуже для него, заявляет Кант. Нравственный миропорядок от этого не перестанет существовать и иметь всеобщее значение – в том числе и для самого индивида; для него он будет отрицательным путем обнаруживать свою необходимость в виде укоров совести (вспомним «мне совестно ей богу – но тут уж не до совести». – В.Р.). Не то у Киркегора. С его точки зрения, акт выбора индивида имеет космическое значение в том смысле, что вместе с ним происходит, появляется в мире нечто такое, чего до сих пор не было и чего не могло бы появиться вовеки (личность Пушкина? – В.Р.), не создай этого данный – только этот – индивид…

Это главный момент, отличающий Киркегора от Канта. Из него вытекают и все дальнейшие различия. Прежде всего Киркегор вводит в свою этику понятие раскаяния…» Влечение к свободе, – читаем у Киркегора, – заставляет его (человека. – П.Г.) выбрать самого себя и бороться за обладание выбранным, как за спасение своей души, – и в то же время он не может отказаться ни от чего, даже самого горького и тяжелого, лежащего на нем как на отпрыске того же грешного человечества; выражением же этой борьбы за это обладание является раскаяние. Раскаиваясь, человек мысленно перебирает все свое прошлое (как наш поэт: «Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила», «молодость моя прошла шумно и бесплодно… Счастья мне не было…». – В.Р.), затем прошлое своей семьи, рода, человечества и наконец доходит до первоисточника, до самого Бога, и тут-то и обретает и самого себя»[209].

Не правда ли, эта концепция больше подходит Александру Сергеевичу? Пушкин раскаивается в своих прежних поступках, он совершает подлинный выбор к жизни, соответствующей его назначению и идеалам свободы, и именно здесь впервые рождается (становится) его личность.

Все это прекрасно, слышу я в этом пункте голос оппонента, но ведь вы просто оправдываете собственную версию (интерпретацию) жизни великого поэта. А если он был не столь уж праведен, и никакого духовного переворота с ним не произошло. Действительно, вопрос, который я и сам себе задавал, как доказать, что моя интерпретация правдоподобней, чем других исследователей жизни Пушкина, которые, как я знаю, потратили на этот предмет в сто раз больше времени. В конце концов, разве нельзя допустить, что поступки Пушкина определялись не теми соображениями, на которые я указываю, а другими? Например, что в письме к своим родителям о предстоящей женитьбе Пушкин по-сыновьи лицемерил; тем более, что как раз в это время он пишет страстное письмо Собаньской. Что Пушкин был не столь уж религиозен (вспомним историю с Гаврилиадой), чтобы собраться на духовное делание или искренне переживать свои пороки, которые в глазах многих и пороками-то не являлись. Что его поступки по отношению к царю определялись не идейными соображениями, а были вынужденными. И так далее.

В ответ на это, я вспоминаю начало замечательной статьи Марины Цветаевой "Мой Пушкин".