Философия возможных миров

Применима ли в данном случае метафора разбиения сосудов? Для отвязных репликаторов и мультипликаторов, обитающих в малом мире (сосуде) В, организм предстает как своего рода темница, препятствующая прямому общению репликаторов со средой. Подавляющее большинство копий удерживается, и даже развоплощается организмом, и не принимается во внимание основным процессом долгосрочного копирования, не говоря уже о сдерживании-обуздании «голодных духов», то есть виртуальных копий. Представим себе, что в один прекрасный день организм перестает контролировать и сдерживать орду репликаторов, тогда сначала отступит и исчезнет многоклеточный организм, затем и одноклеточный. Давление на стенки мира В резко падает, и бесчисленные производные спонтанной, необузданной генной инженерии устремляются в отрыв. Найдут ли они себе какие-нибудь площадки и островки устойчивости в бурном море, некое подобие организмов, из которых они вырвались, как из тюрем? Шанс невелик, победители, скорее всего, обречены с самого начала – но если наблюдение ограничить достаточно коротким интервалом, то происходящее трудно будет оценить иначе как триумф победителей, как торжество свободных и разнообразных репликаторов, вырвавшихся из-под власти деспотического организма, гасившего все их побуждения и безжалостно экспроприировавшего продукцию…

Та к ли обстояло дело во время великих эволюционных скачков, мы не знаем, наверное, тут уместно словосочетание «в некоторой степени» – очень может быть, что появление эукариотов, полового диморфизма, а также специальных генов старения и смерти стало спасительными антипиратскими мерами, благодаря которым организм уцелел и даже укрепился. Отчасти для объяснения здесь могут пригодиться механизмы дисгрессии и ингрессии, введенные Александром Богдановым[86].

Однако совершенно без внимания остались будни самой катастрофы, хотя именно здесь мог бы найти наилучшее применение знаменитый даосский принцип, в соответствии с которым воистину познать значит, исследуя зиму, найти внутри нее маленькое лето, а затем внутри этого несобственного лета обнаружить совсем уж крошечную зиму. В найденной точке сходятся тайные шифры прошлого, настоящего и будущего. Существование подобных площадок внутри слепого, бессубъектного фюзиса пока не распознано наукой, но в горизонте истории и в биографических кризисах о таких площадках хорошо известно.

Есть революционеры, распознающие катастрофу как свою стихию и там живущие.

Есть обыватели катастрофического бытия, и это отнюдь не пирующие во время чумы, это те, кто просто не знает или забыл о других возможных интерьерах для пира.

И есть среди этих пирующих те, кто печалится глубокой печалью, но печалится совсем не о том, о чем кричат прямые свидетели катастрофы. И это настоящие великие художники. Или сущности, которым нет соответствия в природе, сущности, выпавшие из любой изохронии.

* * *

Но оставим пока фюзис и большие горизонты истории. Пора обратить внимание на промежуточные, переходные формы, столь краткоживущие, что издалека они представляются разлетающимися осколками взрыва, пусть даже взрыва восходящего и созидательного. Многие эволюционисты, включая того же Докинза, сожалеют, что от периодов древнего видообразования ничего подобного не осталось. При этом некоторые льстят себе надеждой, что, может, когда-нибудь удастся найти хоть что-то из выживших осколков, надеждой чрезвычайно смутной, ведь даже и история не сохранила бы никаких произведений ситуативных репликаторов (да и не сохранила почти на всем своем протяжении), если бы не возникла медиасфера, медиасреда, которая в этом отношении как раз и есть летопись промежуточных форм, причем медиалетопись (не путать с историей журналистики) предстает прежде всего как антиистория. При всем своем маскировочном алармизме газеты всегда писали преимущественно о том, как не заметить катастрофу, – и от имени тех, кто ее не замечал. Быть может, поэтому газетам удалось обрести или изобрести нечто прежде неведомое – современность[87]. В интересующем нас аспекте это означает, что «современность» превосходит степень разрешимости разбиения сосудов, когда рождается нечто великое и исторически славное. Особенность пульса современности в строгом понимании этого слова в том, что повсюду лопаются мелкие сосудики и хищные «левые» репликаторы усиленно производят свою краткосрочную продукцию. О масштабной, подлинной катастрофе тут вроде бы говорить не приходится, но, используя термин Павла Крусанова «действующая модель ада», уместно говорить о работающей модели катастрофы, когда глубина расхождения пластов осознается лишь задним числом.