Философия возможных миров

«Именно это “никто не увидит” является ключевым моментом во всех вопросах, связанных с бабочками и их следами во времени. Отклонения от мирового плана и их следствия чаще всего уходят в ту зону, где у них исчезает наблюдатель, – и самоликвидируются. Это как-то связано, наверно, с той тонкой областью физики, где учитывается роль наблюдающего сознания. Но здесь я не специалист.

Мир не обязан бесконечно продолжать все начавшиеся в нем истории. Главное, чтобы никто из наблюдателей не заметил нестыковки. А для этого стараться обычно не надо. Надо сильно постараться, чтобы кто-то что-то заметил»[95].

Это в целом верное описание истории как катастрофы и способов исхода из нее. Эволюция живого или, скажем так, эволюция видов аннулирует следы катастрофы за счет очень краткого периода полураспада промежуточных форм, «поднявшаяся пыль» стремительно поглощается, так что онтологические знаки препинания всегда расставлены между хорошо различимыми видами. Где-то, впрочем, оседают представители реликтовой памяти. И востребовать их может лишь какая-нибудь очередная катастрофа (ароморфоз).

Этот же механизм присутствует и в истории, но за счет несравненно большей разветвленности хронопоэзиса там преобладает другой механизм. Внезапную актуализацию получает любой из кристалликов событийности, но вслед за этим с той же или даже с еще большей скоростью происходит новое структурирование, в частности, актуализация прежде неизвестного своего собственного прошлого, благодаря чему прежнее прошлое или прошлое прошлое подвергается репрессивному забвению даже без каких-либо особенных усилий – в частности, потому, что всегда есть подходящее прошлое, оно приходит вместе с поворотом калейдоскопа, и в оставляемом теперь прошлом больше нет нужды, поскольку оно ничему не соответствует из имеющегося сейчас. Объявляется как бы незримый конкурс на его перепрофилирование, перепричинение в связи с изменившимися обстоятельствами – собственно, об этом и пишет Пелевин. Фрагменты отменяемого прошлого, равно как и альтернативного, приходящего на смену, разнородны. Некоторые вещи, скажем, «зачатки рациональных знаний», обнаруживаются как бы сами собой, когда господствующей формацией знания становится наука, а другие, например, египетские пирамиды, жертвенники ацтеков, керамическое войско Цинь Шихуанди, не лезут ни в какие ворота. В потоке наступившего (или заступившего на вахту актуальности) времени они абсолютно чужеродны, как кристаллизации иной событийности, которой больше нет в свободно текущем виде.

В этом потоке они, скорее, бесполезные ископаемые неопознанного времени, однако можно представить себе ситуацию (разумеется, катастрофическую), когда эти торчащие реликтовые рифы будут опознаны каким-нибудь поднявшимся из глубин потоком (в силу разбиения сосудов) и обретут внезапную, неожиданную функциональность, которая в свою очередь вызовет к жизни множество исчезнувших промежуточных институций.

Однако ситуация существенно меняется с подключением истории к медиасреде – или с вторжением медиасреды. Если бы у газет был более короткий период «истлевания», ничего существенно не изменилась бы, но бумага, даже самая дешевая, слишком долговечна (не говоря уже о других носителях), благодаря чему чем дальше, тем больше получает шанс на воссоздание и привлечение тот тип связи событий («современность»), который домедийное историческое время не сохраняло.

* * *

С точки зрения общей теории катастрофы такого рода современность предстает в нескольких ипостасях, и прежде всего – как замедлитель катастрофического события. Несмотря на пресловутое нагнетание страстей, действительно являющееся родовой чертой медиасферы, совокупностью СМИ всегда сервируется «супчик дня» – и он, конечно, чрезвычайно скоропортящийся продукт. Но вспомним еще одно точно подходящее по случаю изречение Пелевина: «За давностью времени скисшее добро стало неотличимым от выдохшегося зла». Та к вот удивительно, что пресловутый «супчик» может оказаться вполне к столу даже тогда, когда его оценки утратили не только остроту, но и смысл. Хочется сказать, что несколько экскурсов в зафиксированную медиасредой остывшую современность, вызывая, безусловно, чувство удивления («ну надо же было столько времени уделять беспокойству по поводу левого ботинка, когда их мир уже на всех парусах мчался к гибели»), вскоре как бы самопроизвольно меняют модальность изумления. Ибо выясняется, что крики буревестников слились с карканьем ворон, что слепота Тиресия есть родовая черта всех пророков, – но как хороша и как права девушка-велосипедистка, гордо и в то же время смущенно едущая по набережной…