Философия возможных миров

Речь организуется как пространственная связность, в которой логическая последовательность и единовременная множественность простреливаемых мыслью событий соединены через фрикцион языка. Логики назвали бы эту фразу многоместным предикатом, или пропозициональной функцией с максимальным количеством пустых мест. Высказывание представляет собой ложную последовательность разговорной фразы, в своем невидимом основании составленную из множественных пробегов серии переменных по серии смысловых ячеек.

В результате язык плотно прилегает к экземплярностям эйдоса, находясь на пределе своей разрешимости. При этом нарратив питается не привычными различениями экземплярностей, предъявляемыми неискушенному взгляду, а скрытыми делениями качества, когда-то зафиксированными и вновь предложенными автором как в реальном времени произнесения и написания фразы, так и в обратном порядке ее генеалогии. Параметры речи зависят от ближайшей аналитической задачи, определяющейся в свою очередь параметрами своего вхождения в Большой Аналитический Круговорот. Любое событие, поступая в символическую ротацию, приобретает не свойственную ему значимость.

Речь Секацкого оказывается оконечником устройства максимальной разрешимости, как у цифрового процессора гаджеты пользовательских насадок. Чем больше число дискретности, тем больше, например, точек считывания на кривой речи, тем она “чище” и “живей”. Микроскопические колебания между понятием и словом заставляют потребителя речи испытывать иллюзию очевидности логики и полной доступности смысла.

В сущности, это ноу-хау в способе трансляции мысли. Традиционного разрыва между письмом и речью больше не существует. Разные задачи, которые ставили перед мыслью в разные времена агенты истины, Секацким интегрированы. Задать языку свойства сверхпроводимости и значит достичь такой интенсивности мысли, чтобы, разносимая словами, она не теряла силы и легко могла быть объединена со всеми элементами языка. Полученное целое имеет открытую форму естественно текущего разговора и предъявляется в тот момент, когда востребуется. Компактный объем рефлексивного блока, существующий как свернутая бесконечность, вкладывается в объем истории, содержащей оптимальный для включения считывающего устройства смысловой набор метафор. Как только считывание пошло, включаются воображение и память реципиента, которые немедленно начнут разворачивать или всю рефлексивную цепочку, или ее промежуточные звенья. В результате совмещения скорости фразы и скорости распаковки рефлексивной складки происходят смысловой разрыв и разрушение простой линейной логической последовательности считывания. Весь язык слушателя обрушивается на глубину смыслообразования. Открывается прямой доступ к бессознательному…»[117]

* * *

С того времени условия производства знаков незаметно трансформировались. Сейчас, когда всякая перверсия постигнута и автоматизирована, а власть, равнодушная прежде к болтовне умников, предъявляет претензии к исполнителю слов, – мы сталкиваемся с настойчивыми попытками со стороны институций вновь заботиться об идеологической составляющей жизни в целом, то есть отвечать за тайну речи.

Что это, как не последняя стадия войны авторов – битва сверхавторов со сверхграфоманами? В минувшую эпоху постмодернизма авторы свободно соседствовали, проникая иногда в зону своего Иного, что бывало мило и полезно. Ныне идет борьба за нулевую степень письма, обеспечивающую неотличимость плута от гения. Как свидетельствует Владимир Мартынов, роман «Война и мир» был впечатляющей атакой со стороны литературной империи, пытающейся полностью заместить реальность словами. Теперь все мы находимся в пустыне реальности, легко повторяющей рельеф подлинности.

Индикатором «свой / чужой» в пространстве неразличимости становится тонкий тест на соответствие сверхавтора последней степени совершенства. Исполнитель письма и речи берется перехватить инициативу интерпассивности у медиальных курьеров, работающих под прикрытием. Исполнитель соревнуется с двойными агентами медиальности, специалистами по вялой витальности, критиками и галеристами, экспертами по современному искусству и его теоретиками. Все они понимают мудрость как вечный двигатель, работающий на топливе знаковых дифференций, а письмо – как игру с потенциально бесконечным набором двусмысленностей.