Философия возможных миров

Эта война рассыпается на парные поединки самых искусных гистрионистов, один из которых соединяет разъединенное, чтобы подставляться, а другой разъединяет соединенное, чтобы смываться. «Делай что хочешь, но подчиняйся» – такая интерпретация категорического императива становится базовым принципом бесконтактной софистики совокупного Акунина… Скрытый вызов, брошенный вестниками неразличимости всем, кто подставляется, должен быть принят, а местом, где ведется непрекращающаяся борьба, становится, как в «Джонни Мнемонике», подвешенная в медиальной пустоте площадка символических операций, совершаемых в реальном времени смыслополагания, формально совпадающим с медиальным.

Понятно, что таких качеств, как скорость конвертирования архивных значений в интенсивность разговорной речи с вмонтированными в нее компактными рефлексивными пробегами, теперь мало. Этого было достаточно в эпоху авторизации. Теперь необходимо генерировать spatium, напряженное соседство знаков, которое бы обладало иллокутивной силой, то есть имело бы в качестве залога смысл жизни Исполнителя знаков – жизни, которая в момент исполнения становится небезопасной. В той степени, в которой Исполнитель знаков готов отвечать за порядок слов, вставляя в него смыслополагание, его гистрионизм начинает соответствовать некоей отметке на шкале подлинности.

Чтобы Индекс Подлинности Автора имел значение, близкое к единице, Секацкий прибегает к оружию, недоступному специалистам по бесконтактной софистике. «Архивы», хранилища подмороженных эйдосов, подвергаются систематическим инспекторским проверкам путем извлечения и сличения единиц хранения с их расширениями в реальном времени. Концептуальные персонажи его Большого Аналитического Круговорота выделяют «голубое сало», топливо для широкого спектра жизненных практик, под которые искусно подведены мотивы и расширения, согласующиеся со всеми элементами Dasein: химеризации сознания, овеществления Чистого Разума, каталогизации вещей, практики трансцендирования, жизнь в субмедиальном пространстве.

Подобные операции в эпоху сверхавторствования предполагают изменение понятия «аудитория». Реакция аудитории в эпоху индексации подлинности должна быть материализованной абстракцией целеполагающего жеста. Такая аудитория заключает по умолчанию с центральным Хранителем речи и языка Договор о его легитимности и делегирует ему полномочия властного лица. С пожарниками, военными, читателями, священниками, студентами Секацкий сообщается с помощью концептуальных сборок, именуемых «книгами», принимая затем любое отреагирование на Медиальной Площадке Символических Операций – на телевидении, в книжных магазинах, арт-кафе и кинолекториях.

Предъявляемая совокупной аудитории настоящая концептуальная сборка составлена из сюжетов, реконструирующих многомерное состояние удивления перед готовой к использованию конструкцией мира, сопряженного со своими бесконечно делимыми частями, а также сопрягающего все продукты этого деления с пусковым и поддерживающим его оптимальную сложность механизмом.

Собственно философия и есть искусно синтезируемое simplex – состояние, разыгрывающее его в сопряжениях мысли, речи и языка того, кто возгоняет метафизику до поэзии. Здесь уместно разделить метафизиков на два класса: представители первого либо удивлены, поражены, восхищены причудливым устройством мира – либо принимают это устройство как начальное условие «хорошо организованного мышления».

Но есть и третий класс, в который входят те, кто либо последовательно удивляется, либо строго допускает существование иного мира, согласующегося с наличным через механизм обратной метонимичности и мультипликации. К третьему классу «онтогенетиков» принадлежит и сам Секацкий. Здесь Кьеркегор, Ницше, Кант, Хайдеггер, Витгенштейн, Гигерич.

Любой протагонист этого класса сочетает формально взаимоисключающие качества, так как или масштабно разыгрывает свои допущения относительно начальной точки отсчета своей вменяемости, определенным образом согласующейся с системой вещей через феномен собственной телесности, как Кьеркегор и Ницше, или организует критическую позицию своего Иного, ретроактивно достраивающую начальные допущения до объективно противоречащего им вывода, как Кант и Витгенштейн. В результате образуются контаминации парных конструкций, открытые для расширений. Кант сопряжен с Лемом, своим двойником на оборотной стороне своего мышления.

Последняя дискурсивная связка особенно близка интенции Секацкого сопрягать два пограничных потенциала. В силу полной самоотчетности в безупречной организации мышления Канта, в силу гениальной художественной дерзости Лема. То, что Кантом подразумевается и пускается в отход мышления, разыгрывается Лемом через два столетия как продуктивное допущение. В полученный состав добавляется поэзия Ницше.