Философия возможных миров

Александр искусно объединяет две системы рассуждений, позиционируя их как условно противоположные. Таких сборок несколько, их можно было бы свести в рубрику «Открытый масштаб человекомерности». В статье «Аскеза и суверенность» это Ницше и Кант, традиционно считающиеся антагонистами.

Слуга и Господин с подачи Гегеля существуют как концептуальные персонажи в одной раскладке противоречия, рождающего состояния аскезы и суверенности. Но, допускает Секацкий, противоречия с течением времени становятся не столь очевидными и образуют экзотические коннотации. Теперь бес это тот, кто более аскетичен, чем аскет. Слуга теперь это тот, кто незаметно контролирует господское либидо. Ницше, положим, презирает болезнь вины, как сладострастное действие рабского сознания, изуродовавшего в себе богов. Авторизованное будущее опирается на перепричиненное прошлое, в котором властвует «похотливое чувство вины».

Но «перенос трансцендентного в себя» приводит к субверсии вины. Секацкий замечает, что появляются более тонкие весы формального принципа, из которого следует поступок, а это уже продуктивная часть категорического императива. Целеполагание в обоих случаях генерирует предметность интенции перепрофилируя саму Природу. Та к в состав категорического императива входят формальные условия возгонки инертной материи.

Подобная концептуальная раскладка в исполнении Секацкого исполняема и в режиме понимающего считывания, поскольку дает возможность расширений области ее конкретных применений представителем совокупной аудитории, внимательно следящим за Индексом подлинности автора. Тезис Секацкого о том, что категорический императив как предписание «до востребования» имеет зону манифестации и зону затемнения, куда не может проникнуть простая причинность, будет развернут проницательным читателем. Тот увидит, что в предложенной перспективе Ницше и Канта начинает дополнять Станислав Лем.

В философском эссе Лема «Повторение» короля, поклонника философии дел, обращают в истинную веру миссионеры. Они рассказывают неофиту о Боге и творении, получая вопросы: точно ли Бог создал мир для детищ своих и их счастья? Затем король, прочитав писание, вызвал помощников – конструкторов – и поручил им сделать мир как можно лучше. Исходя из тезиса, что мир не один, Бог спрятался в основании расширений и анонимен, предоставив творениям свободу. Какие бы условия изменения ни вводились (обратимость времени), предустановленная композиция остается самой совершенной. Почему? Разум создает бесчисленные возможности, исключающие друг друга, как гениальность и чудовищность.

В исходном варианте комплекс совершенств не может быть выполнен в рамках одного существования из-за принципа конвертирования и принципа алиби. Желание достигается и исчезает, идеал всегда не там, где находится романтик. Тогда королевские инженеры предлагают отменить объективные условия развития и систему вещей и поставить их в зависимость от воодушевления, то есть целеполагающих способностей личности. К их изумлению, на выходе обнаруживается мир без подобий, абсолютно инновационный мир ужасов.

Но ведь этот сюжет – продолжение феноменологии Канта. В наличии всегда сквозная эйдетическая структура и система вещей с соответствующим каждой вещи понятием, а понятия развертываются в единый силлогизм, располагающийся в вечности. Тело разума делится согласно дизъюнкциям через дедуктивную схему и первичные понятия в ее основе. Всякое «внутреннее» в этом случае тождественно субстанции, что гарантирует применение категории причинности к феноменам и внутреннего и внешнего чувства. Бог не творит личности, а всего лишь следит за дизъюнкциями.

Но ведь никакая комбинация форм не схватит целеполагания, питающего деление материи до ее смыслополагающей интенции. В этом случае части распределяются согласно принципу интенсивности, а интенсивность определяется метонимически, через актуальное разнообразие его исполнителя, включающее химеры, сны, сюжеты и когерентные им фрагменты реальности. Все это – отношение человекомерности к сквозному принципу причинности. Человекомерность организуется как система изобретенных в смыслополагающей зоне, а исполняемых на сцене знаков множественного назначения, сцепляющихся с реальностью согласно принципу обратной метонимичности, сингулярно, в единицу медийного времени.

Таков метод сквозной рефлексии Секацкого, предписывающий языку непрестанно касаться своих оснований в глубине вещей, где мир и язык впервые разъединяются.