Философские арабески

Биологическое приспособление, в отличие от общественного, пассивно. Поэтому и соответствующая эмоциональная основа отношения к природе, т. е. основа художественно-эстетического отношения к природе, её «созерцания», восхищения перед нею, «растворения» в ней, «погружения» в неё и т. д. довольно резко отличается от активно-практического и активно-познавательно-интеллектуального отношения. Не здесь ли лежит корень того, что эстетика (например, эстетика Канта в особенности!) за конструктивный признак художественной эмоции берет её «бескорыстие»? Заранее оговариваемся: эта точка зрения односторонняя, далеко не исчерпывает всего предмета; но она схватывает одну его сторону, наиболее близко относящуюся именно к эстетике природы (далеко, далеко не вся эстетика! Но о другом у нас в настоящее время и не идёт речи!)

Возвращаемся к исходному пункту о живой природе. Требование «живого» рассмотрения, объект, как «живой» процесс и т. д.— терминология, часто встречающаяся у Ильича и по отношению к неживым strictu sensu предметам, есть, разумеется, метафорическое обозначение диалектического познания, как познания текучего, подвижного бытия, обозначение гибкости мыслительных форм, и только. Но здесь мы переходим уже к другому вопросу, о котором разговор будет в следующей главе.

Глава Ⅸ. О рассудочном мышлении, о мышлении диалектическом и непосредственном созерцании

В настоящее время в море философских и quasi-философских идей борются несколько потоков: рассудочное мышление, представленное большинством учёных-естественников: мышление диалектическое, представленное диалектическим материализмом и идеалистическим неогегельянством[143], по сути дела являющимся суррогатом диалектики, прогорклым маргарином на капиталистическом рынке идей, и интуитивное созерцание, от более чистых его форм до истерически-галлюцинаторной мистики, представленное философствующими сикофантами[144] фашизма в первую очередь, включая шарлатанов подозрительного типа. Они расплодились теперь под сенью свастики, как грибы после тёплого дождя. Картина, напоминающая идеологию времён упадка и разложения Римской Империи, с мистическими культами, гороскопами, мистериями, процессиями, оргиями, знахарями и кликушами. Но довольно об этом. Рассудочное мышление, опирающееся непосредственно на так называемый здравый смысл, в общем величина почтенная и в определённых пределах вполне правомерная. Здесь царит формальная логика, со всеми её как будто незыблемыми и абсолютными законами: тождества, противоречия, исключённого третьего. Оно образует понятия, копит факты, анализирует. Его излюбленным методом является индукция. Оно эмпирично, солидно, как будто бы прочно. На словах оно чуждо всякой метафизике и всегда кричит ей: Чур, не тронь меня! Оно рассекает вещество природы и органического мира. Мера и вес, количество, число — его стихия. Оно казалось долгое время — а многим кажется и сейчас — единственным воплощением рационального познания вообще. Его заслуги громадны. Это в значительной степени оно собрало грандиозное количество фактов, выделило классы, роды, виды, семейства, создало бесконечно многообразную классификацию, изолировало из общей связи мира бесчисленное множество вещей, взятых, как тождество с самим собой, фиксировало их в науке. Факты, вещи, изолирование, рассечение, анализ, индукция, мера, вес, число, эксперимент, инструмент,— это столь характерные признаки рассудочного познания, что простого перечисления их для понимающего достаточно.

Но довольно ли этого для процесса познания? И наоборот, является ли всё, что сверх этого — от лукавого? Не являются ли всякие разговоры о диалектике злостным вывертом, логическими фокусами, до которых были, например, такие большие охотники древние греки, ходившие по площадям и показывавшие всем, что они за ловкие акробаты ума, что за отважные гимнасты мысли? Иные из них, как тысячелетия спустя футуристы в жёлтых кофтах, эпатировали своих остолбенелых современников неожиданными парадоксами и невероятными умозаключениями, и мы ещё до сих пор смеёмся над ними вместе со злым насмешником, Аристофаном. Вероятно, известное сопротивление публики чувствовал и Гегель, когда писал, вдруг переходя от абстрактнейшего языка (к нему нужно привыкнуть, чтоб вообще его понимать), от тяжёлых мыслей, которые шествуют в своих свинцовых сапогах, к легкомысленному милому стилю: