Философские арабески

Итак, процесс производства есть процесс овладения внешним миром и его переделки, согласно определённым целям, в свою очередь, определяемым целым рядом обстоятельств. Но что означает этот процесс? Он означает изменение свойств, качеств предметного мира и создание таких новых свойств и качеств, которые нужны, которые до производственного процесса предстоят, как цели, которые, следовательно, заранее положены. Эта целеполагающая деятельность реализуется в конце производственного процесса. Что же выходит здесь с точки зрения агностицизма вообще и кантовского агностицизма в частности и в особенности? Да ровно то же, что у Зенона с доказательством невозможности движения, когда Диоген доказывал его возможность ходьбой. В самом деле, как можно утверждать, что внешний мир непознаваем (и в целом, и в частях), что непознаваем предмет труда, когда этот предмет превращается в другой именно так, как этого хочет якобы ничего о нем незнающий «субъект»? При помощи каменного угля и из него делают чугун, жидкое топливо, бензин, масла, легчайшие летучие жидкости, краски, духи, великое множество предметов, но мы — помилуй нас бог! — совсем не знаем, что за вещь в себе этот каменный уголь! А между тем вопрос разрешается довольно просто: мы знаем свойства и качества этой «вещи в себе» в зависимости и в связи с другими, с температурой, давлением, связью с рядом веществ и, меняя эти связи, зная законы соотношений, получаем «другое» угля, выражаясь гегельянски, т. е. превращённые формы, т. е. новые качества, т. е. новые «вещи в себе», как вещи предметного мира. Мы знаем свойства угля! И практика есть «живое», активное доказательство этого, доказательство в самом предметном процессе, in actu[171], в показе процесса материального превращения, который течёт согласно «разумной воле» субъекта практики; практика убедительно говорит о том, что мы знаем свойства вещей и их законы. То обстоятельство, что субъект практики сам подчинён этим законам (и когда ставит цели, и когда использует законы природы для реализации этих целей) не только не служит опровержением этого знания, но, наоборот, подтверждает его. Свобода — познанная необходимость. Закономерность технологического процесса позволяет побеждать природу, подчиняясь ей: это, ведь, было прекрасно известно ещё Ф. Бэкону и изложено им довольно популярно в «Новом Органоне»[172]. Именно потому, что субъект «связан» законами природы, он, зная их, свободен. Именно то, что он «свободно» творит, доказывает, что он знает. Действительный субъект истории, т. е. общественно-исторический человек, в процессе воспроизводства своей жизни, т. е. общественно-исторической жизни, миллиарды раз на практике убеждался в действительности своих знаний и в посюсторонности своего мышления. Здесь уместно, пожалуй, вспомнить полуанекдотический случай с Г. В. Плехановым, который перевёл один из тезисов Маркса о Фейербахе прямо противоположно тому, что было в оригинале. У Маркса было сказано: практикой должен доказать человек «посюсторонность» своего мышления (Diesseitkeit), а Плеханов превратил «посюсторонность» в «потусторонность», думая, очевидно, что здесь опечатка, и что Маркс хотел именно сказать, что в практике и совершается прыжок в «трансцендентное». Метафорически так можно выразиться, и вообще греха здесь большого не было бы. Но мысль Маркса была не та: он хотел сказать, что и прыжка-то не нужно, никакой процесс transcensus’а не надобен, ибо никакого трансцендентного нет, нет другого, заумного, нуменального, второго мира, а есть один предметный мир, одна природа, в которой и действует человек, доказывая, что так называемое посюсторонность и есть действительность, не нуждающаяся ни в каком заумном «удвоении». Характерно, что агностики позитивистского типа в большинстве случаев обходили вопрос о практике. Субъективные идеалисты чистых кровей просто «творили» мир из себя. Объективный идеализм полагал «истинный мир», как «идею» при чем в своей наиболее аристократической форме, у Платона, рассматривая обыкновенных смертных как каторжников, которым недоступно лицезрение «идеи»: они навек прикованы к пещере. У агностиков типа Пирсона — у человека только значки, символы, «эмпириосимволы». Всё это — чисто пассивные категории. Это не фихтеанское творчество из себя (Гегель смеётся: когда Фихте надевает сюртук, он думает, что творит его…), где мир подобен паутине, пузыристо выпускаемой пауком. Это не волюнтаристический и актуалистский[173] прагматизм. Нет. Здесь «значки», «сигналы», условные обозначения, «иероглифы». Но практика разрушает все такие концепции, ибо она меняет уже самый исходный пункт, представляя субъекта в его активно-творческой, а не пассивно-созерцательной функции. Субъект во внешней природе менее всего каторжник на цепях, в пещере, куда его загнал «благородный» рабовладельческий философ. Он — не раб, а в возрастающей мере — властелин окружающей его природы, земной природы, хотя он целиком и зависит от неё (тоже диалектическое противоречие!). Научные категории отнюдь не условные «значки», произвольно выбираемые метки для различения вещей, вроде упоминавшейся нами человеческой мочки Гегеля: научные категории суть отображения объективных свойств, качеств, связей, законов вещей и реальных процессов, объективных процессов, материальных процессов. И практика доказывает это достаточно убедительным образом. Лапидарно у Ильича: «Результат действия есть проверка субъективного познания и критерий истинно-сущей объективности»[174] («Философские тетрадки»).