Финно-угорские этнографические исследования в России

В сознании М.А. Кастрена общность финских народов Восточной России представляется в виде этнографической и территориальной непрерывности, когда уже в Казанской губернии происходит встреча поволжских и пермских финнов: «К финскому приволжскому населе­нию примыкает на севере пермское племя, самую южную ветвь кото­рого составляют вотяки. Северные соплеменники их суть пермяки и зыряне — две ветви, которые можно принять за одну, потому что и по языку, и по нравам их нельзя отделить друг от друга». Континуум подчеркивается автором специальной оговоркой о том, что вотяки (уд­мурты) представляют собой своеобразное связующее звено, перекиды­вающее этнографический мост от Волги до Камы, и далее в земли коми. Причем, по его наблюдениям, «северные вотяки сходны с сими последними, южные же ближе к черемисам». Понятие этнокультур­ного континуума в истории волжских и пермских финнов подталкивает автора к мысли о возможном в прежние времена могуществе и уровне общественного развития, соответствующем периоду государствообразования. Примерами такого рода объединений он видит средневековые торговые державы Пермь Великую/Биармию и Волжскую Булгарию, причем: «к первой принадлежали исключительно финские народы, как пермского, так и карельского племени. Последняя совмещала в себе, кроме булгар, которых происхождение еще не определено, все приволж­ские финские племена». При всем романтическом порыве и желании увидеть величественные дела предков, Кастрен остается верен своим мировоззренческим установкам, почерпнутым из работ Гегеля, учив­шего, что народу для того, чтобы достигнуть высот гражданственнос­ти, необходимо пройти сложный и многоэтапный путь культурной эво­люции и воспитания личности. Как раз в этом пункте финский иссле­дователь находит подтверждение своим мыслям: «Если с одной сторо­ны, и нельзя допустить, что ни одна из обеих помянутых держав не составляла замкнутого в самом себе государства с общими для всех законами и учреждениями, но была раздроблена на мелкие племена, из которых каждое имело главою своего собственного племенного князь­ка, то, с другой стороны, не подлежит никакому сомнению, что имен­но эти народы положили основание цивилизации Восточной Рос­сии». Понятие цивилизации для него неотделимо от занятий произво­дящими видами хозяйства, из которых земледелие и торговля становятся для него маркерами того, что «...финские племена были в России самыми прилежными земледельцами — это известное дело. Что же касается до торговли Бьярмаланди и Булгарии, то о значении ее единогласно свидетельствуют историки разных стран. В высшей степени вероятно, что торговый путь от Белого к Каспийскому морю, пролегал по владениям пермяков, булгар и хазар и что этот путь пролегал к северу до Норвегии, к югу до Индии». Вся существу­ющая с древности и по сей день система расселения финно-угорских народов свидетельствует для Кастрена об их привязанности к крупным водным артериям как носительницам цивилизационного начала — тор­говли и земледелия.

Трудно не согласиться с логикой ученого, учитывая, что во многих областях России еще в недавнее время именно водные пути являлись основными векторами распространения социокультурных инноваций. Кастрен пишет: «...Волга с незапамятных времен была средоточием для чувашей, черемисов и мордвы; пермское племя занимало речную область Камы и Двины; угорское, состоящее из вогулов и остяков, сосредотачивалось у Оби; карелы жили прежде по Двине и Белому морю; весь — по Онеге и Белому озеру и т.д.». Теперь возникает за­кономерный вопрос, что будет выделено автором в качестве негатива, темной стороны, эквивалента отсталости и безвестного прозябания на задворках истории, то есть того локуса, из которого необходимо скорее выходить на свет, идя по пути прогресса. Такой оппозиционной сущ­ностью Кастрен наделяет лес как обиталище и кочевание как образ жизни, соответственно, «лесной житель чужд и всегда останется чуждым цивилизации». Идеализация современного бытия родствен­ных финнам народов, как раз ушедших «в лес», скорее всего, была для него средством укрепления его личной романтической веры в будущее, когда лес и кочевание будут оставлены в пользу открытой и самодос­таточной жизни на своей земле.