Финно-угорские этнографические исследования в России

Неоднократно звучащий в путевых дневниках и письмах Кастрена мотив «урало-алтайского родства» значительно усиливается в период его нахождения в Казани, где в местном университете складывается группа ученых с выраженными ориенталистскими интересами, столь близкими его собственным[61]. Чем дальше углублялся Кастрен в свои сибирские палестины, тем острее он чувствовал слабость и недостаточность зна­ний об избранном им предмете. Знание одного языка и одного народа, каким бы глубинным и путеводным оно не казалось сначала, на деле оказывалось лишь тонкой гранью, отделяющей ученого от других более серьезных и значимых открытий. Работая как лингвист и свято веря в познавательные возможности сравнительного метода, Кастрен все чаще осознавал, что область его исследовательских интересов оказывается много шире, чем этимологии и суффиксы[62]. Внимание его занимали люди с их словами, вещами и выражениями лиц, в которых, как в рет­роспективном зеркале, старался он разглядеть свидетельства давно ми­нувших эпох, а порой и предречь будущее. Иначе говоря, когда-то в юности «Калевала» открыла Кастрену дорогу на Север, который напра­вил его на Юг, позволивший ему узнать многие народы, вновь открытые и ранее считавшиеся исчезнувшими. В пути, не переставая быть линг­вистом, Кастрен стал этнографом, фольклористом и даже археологом, ведя долгие внутренние диалоги с авторами публикаций, содержание которых он тестировал на собственном полевом опыте[63]. Думается, что в методическом отношении экспедиционная работа Кастрена может счи­таться одним из первых прообразов современных этнологических иссле­дований комплексного характера, другое дело, что в наши дни проекты такого масштаба выполняются крупными научными коллективами, со­стоящими из узких специалистов.

В наиболее полном и структурированном виде понятие предмета этнологии, применительно к урало-алтайским народам, было сформу­лировано в «Этнологических лекциях...» М.А. Кастрена, отмечавшего, что: «Есть еще одна отрасль знания, которую столько же по собствен­ной своей склонности, сколько и по существу считаю себя обязанным сделать предметом своего курса, это — этнография. Это новое имя для старого предмета. Под ней следует понимать науку о религии, социаль­ной организации, нравах и обычаях, образе жизни, жилищах, одним словом, наука обо всем, что имеет своим содержанием внешнюю и внутреннюю жизнь народа. Этнографию можно было бы рассматри­вать как часть истории культуры, но не все народы имеют историю в высшем смысле этого слова. История таких народов и есть этногра­фия». Интересна и другая его мысль, отчасти противоречащая идеям академика Бэра: «Мы должны постепенно привыкнуть к мысли, что мы потомки презренных монголов, но можем апеллировать к будущему с вопросом: есть ли определенное различие между кавказской и мон­гольской расами? По моему мнению, — никакого. Что бы ни говорили естествоиспытатели о различном образовании черепа у кавказской и монгольской рас, остается достойный внимания факт, что европейский финн имеет кавказский тип, а азиатский — монгольский, что турок в Европе похож на европейца, а в Азии на азиата. Если угодно придавать значение этому физиологическому расовому различию, то половина финского и турецкого племен должна быть причислена к кавказской расе, а другая к монгольской, что нелепо». Исходя из высказанных позиций, становится ясно, что Кастрен, с одной стороны, отвергая расо­вый подход к проблеме этноса, приемлет идею стадиальности в истории развития этнической культуры, специально отмечая, что: «Различие от­дельных языков зависит не от различия рас, а от различия ступеней культуры, на которых стоят отдельные народы». Как уже отмечалось, смелость суждений Кастрена об урало-алтайском родстве и расах, по­рой, пугала даже его друзей фенноманов, вынужденных искать аргу­менты для противостояния попыткам прошведско ориентированных со­отечественников продлить политическую и культурную гегемонию, с другой стороны пытавшихся убедить имперские власти не распростра­нять унифицирующие нормы на сферу языка и систему образования автономии. В этом случае, самоеды и монголы никак не вязались с образом этноса претендующего на культурное самоопределение.