Финно-угорские этнографические исследования в России

Истоки кастреновской философии истории и его понимание приро­ды этнического кроются, по-видимому, в хорошо усвоенных уроках Гегеля, также выделявшего народы «исторические» и «неисторичес­кие». Думается, что ничего странного и тем более оскорбительного в такой постановке вопроса не было, скорее, здесь было другое, а имен­но, ощущение перспективы, открывавшейся перед уральскими и алтай­скими народами в далеком или недалеком времени выйти на арену большой европейской науки и политики со всеми их плюсами и мину­сами. Историзм научного мышления Кастрена, как видно из многих его текстов, часто балансировал между теоретическим оптимизмом ученого и пессимизмом непредвзятого наблюдателя. При этом, хоте­лось бы специально подчеркнуть выявленную им особенность истории народов, чья история недостаточно была обеспечена письменными источниками. И, поскольку их история, по Кастрену, есть этнография, следовательно, при дальнейших научных реконструкциях прошлого, важнейшее развитие должна получить этнографическая наука. Этнографичность истории финно-угорских народов уже тогда не ставилась под сомнение в ученых кругах, но, учитывая тот научный авторитет и ро­мантический ореол, что приобрел вскоре финский ученый, будущее финно-угорской этнографии было обеспечено. Преемственность кон­цептуальных идей и методических приемов первопроходцев этногра­фического финноугроведения и урало-алтайстики была подкреплена тем, что М.А. Кастрен, начав университетское преподавание тех зна­ний, что были накоплены им, его предшественниками и современника­ми[64]. Весной 1851 г. он был назначен профессором вновь учрежденной кафедры финского языка и литературы в Александровском Император­ском университете в Гельсингфорсе.

Примечательно, что в своей инаугурационной профессорской речи М.А. Кастрен дал обзор исследованных им в экспедиции уральских и алтайских народов, тогда как первую лекцию посвятил «Калевале», начиная теперь уже со своими студентами путь за финскими древнос­тями. Думается, что в этом решении для Кастрена было заключено осознание того, что, найдя былую родину всего финского рода, он вер­нулся домой. Примирившись с самим собой и в чем-то обуздав соб­ственную гордыню, герой-свободолюбец, очарованный странник и иро­нический бытописатель нашел, наконец, то, что искал столько лет — уверенность в правоте своих научных открытий, общественное призна­ние, любовь и даже семью. Жаль, только счастье его было недолговечно.

Финно-угорские народы России в путевых записках М.А. Кас­трена: Народоведческое финно-угорское наследие М.А. Кастрена столь многообразно и разнопланово рассыпано по различным текстам и контекстам его путевых записок, что уместно было бы, наверное, сосредоточиться лишь на некоторых аспектах, представляющихся наи­более значимыми и значащими.

Миновав 2000 верст, отделявших Гельсингфорс от Казани, М.А. Кас­трен сделал в этом городе на Средней Волге свою первую длительную остановку, оказавшуюся весьма продуктивной в научном плане, ибо на­ступившая весенняя распутица и обострившаяся болезнь, по его соб­ственному признанию, способствовали размышлениям о судьбах бы­лых и ныне здравствующих народов. Действительно, пребыванию Ка­стрена в Казани финно-угроведение обязано появлению оригинальной и во многих чертах обоснованной концепции исторического развития волжско-финских и пермских этносов.