Финно-угорские этнографические исследования в России

Наступивший летний полевой сезон 1847 г., Кастрен вновь встре­тил в Енисейске, и никакой ревматизм, кашель и участившиеся крово­пускания не могли более удержать его от поездки, теперь уже на юг в Минусинск, к подножию Саян и далее на Алтай, туда, где по его все более укреплявшемуся мнению, следовало бы искать прародину фин­ских народов[56]. Поездки 1847 г. уведут его к китайской границе, к койбалам и сойотам. Заканчивалась «самоедская» часть экспедиции, теперь начиналось время тюрко-монгольских штудий. Между тем здо­ровье Кастрена слабело и наступившая зима 1848 г. привела его в Ир­кутск, где при надлежащем уходе и питании, он воспрял духом и вновь начал строить планы. Перейдя по льду Байкал и осмотрев величествен­ные развалины буддийских храмов, он прибыл в Кяхту, его не остав­ляло желание вновь оказаться в Китае. Почти мистическое притяжение поднебесной империи, испытываемое учеными европейцами еще со времен средневековья, в случае Кастрена было помножено на фанати­ческую веру в собственную способность вскрыть печати древности. Раскапывая курганы, общаясь с китайцами и бурятами, он добрался к лету до Читы уже с совершенно расстроенным здоровьем, так, что по его собственному признанию, его единственной целью было живым возвратиться в Финляндию. Обратный путь стал для Кастрена, по сути дела, балансированием между жизнью и смертью, но герой должен был увидеть родину и родные лица, ради которых и было предприняты все усилия и перенесены все тяготы.

Встреча с Финляндией, состоявшаяся зимой 1849 г., не могла не обрадовать измученного долгими странствиями исследователя, когда общение с друзьями, равно как и возобновление преподавательской де­ятельности, казалось бы, открывали перед ним новые перспективы пат­риотического служения и популяризации сделанных в экспедиции от­крытий[57]. Однако косность и инертность мышления старой профессуры, не готовой принять радикальных, как им представлялось, суждений молодого человека, порой выводила Кастрена из душевного равновесия и заставляла подумывать о возращении в «тундры», где было больше возможностей проявить самостоятельность в суждениях и решениях[58].

Возвращение Кастрена на родину не разочаровало так долго ждавших его единомышленников, смелость его научных текстов публичных выступлений, безусловно, укрепляла фенноманскую идею строитель­ства нации. Но даже из почитателей далеко не все были готовы пове­рить в столь горячо отстаиваемый исследователем тезис о родстве финнов с самодийцами и тем более с монголами.

Урал-Алтай, расы и народы: Исследовательский радикализм М.А. Кастрена воплотился, прежде всего, в генеральной идее всего его научного творчества, а именно, в попытке доказать существование древнего этногенетического родства финно-угорских (уральских) и тюрко-монгольских (алтайских) народов[59]. Отталкиваясь от предполо­жений Р.К. Раска, В. Шотта и Ф.И. Видемана, считавших такое родство весьма вероятным, Кастрен поставил своей целью обнаружение прак­тических свидетельств существования этнографических и лингвисти­ческих связей этих двух ветвей, отходящих, по его мнению, от единого ствола и корня. Отдаваемый Кастреном приоритет экспедиционному изучению обско-угорских и самодийских народов был обусловлен, прежде всего, надеждой нахождения в лице сибирских народов недо­стающего переходного звена между финнами, тюрками и монголами[60]. Таким образом, стремление доказать непрерывность древнеуральского населения на пространствах Северо-восточной Евразии становится на­учным кредо М.А. Кастрена как ученого.