Финская баня

А про себя подумал: разве может быть такое с ним когда–нибудь? Тут не знаешь, что ожидает тебя сегодня, завтра, а он говорит о каких–то внуках… Чтобы их иметь, нужно еще родить детей, которых у него нет, и неизвестно будут ли. Ой, неизвестно! Идет война, а она ничего хорошего людям не несет, кроме мучений и смерти. Война — кровавая баня. Вот как мы разливаем здесь воду, так на войне разливается кровь — и наша, и ваша. И вот мы, говоря фигурально, обливаемся не водой, а кровью… Фу–у–у — ему даже холодно стало от такого сравнения… Где–то там, на месте боя, лежат окоченевшие от мороза тела его друзей–товарищей. Их не один десяток, даже не одна сотня… А он здесь парится в бане со своими — кем? — врагами! Ему снова стало жарко… Говорит с ними, трет им спины, а они ему, хвалит их сауну–баню на все лады! Так что это, если не предательство? — вдруг пронзил он себя этим страшным словом. Ты предатель, Колотай! Таким тебя посчитают, если уже не посчитали, твои начальники где–то в штабе дивизии или армии, уже внесли тебя в черные списки, где ты будешь всегда, даже когда тебя самого уже не будет… А может, его уже причислили к покойникам и послали домой родителям похоронку, или как она там называется. Такую казенную бумагу, где будет сказано, что ваш сын — фамилия, имя, отчество — погиб за Родину, проявив при этом высокий героизм и т. д.

И ему снова стало холодно, словно кто–то вылил на него ведро холодной воды. Вот тебе финская баня, Колотай! Действительно, будешь ты ее помнить, пока живешь на этом свете…

Странно, что подобные мысли посещают его в таком неподходящем месте! Но мысли — птицы, прилетающие не тогда, когда их ждешь. Даже скорее тогда, когда ты занят чем–то далеким от всего важного, главного. Как вот сейчас: посетили Колотая, не спросив разрешения, нежданно–негаданно. Но им нельзя запретить, их нельзя не пустить, прогнать. Они побудут — и улетят сами. Потом могут снова прилететь, но уже совершенно другие, в совершенно ином оперенье. И песни их будут другие: может, грустные, а может, и веселые. Все будет зависеть от множества составляющих…

Наконец все натешились водой и теплом, нужно было заканчивать эту голую ярмарку. Вышли в предбанник, стали вытираться, одеваться. Колотай уже вблизи залюбовался хорошо скроенными–сложенными фигурами финнов: хоть ты лепи из них скульптуры да ставь где–нибудь на стадионах и во дворцах спорта — будут прекрасно смотреться. А если большинство из них такие богатыри, так это о многом говорит, легко они не сдадутся, точнее, легко их не одолеешь.

В предбаннике Колотай надел на себя еще новое, но чужое ситцевое белье, видимо, Юхана, потому что было оно как раз по росту, может, слегка тесноватое: они ростом и в плечах почти одинаковые, при том, что Юхан на пару лет моложе Колотая. И здесь его ожидал сюрприз: Хапайнен дал ему в руки новую форму — спортивный костюм синего цвета, опять же, видимо, своего сына, и сказал, что ему нужно стать цивильным, а эту советскую форму спрятать, она свое отслужила. Валенки пока можно еще поносить, а там будет видно по погоде. Сейчас морозы сильные, валенки не помешают. Колотаю оставалось только поблагодарить, хотя теплые ватные штаны он пожалел: хорошо согревали нижнюю половину тела, можно было посидеть даже на снегу — и хоть бы что. Но и спортивный костюм был довольно теплый на вид: широкие синие штаны из толстой суконной ткани, брючины которых застегивались в самом низу, и такая же просторная матроска или куртка, как ее назвать, под которую можно поддеть свитер или что–нибудь теплое. Этого уже было достаточно, чтобы отправляться в дорогу, даже долгую, и не бояться, что замерзнешь.

Свежие, помолодевшие, особенно хозяин, потому что его сын Юхан и батрак Колотай и так были молоды, они пошли на кухню, где их ждала хозяйка, которая сразу оживилась и стала выставлять с плиты на стол готовые блюда, может, даже уже перегретые.

Сам Хапайнен занял центральное место за столом, по правую руку от него сел Юхан, а Колотаю он указал на место в торце стола. Место хозяйки было напротив мужа и сына, но она не спешила его занимать — хватало забот: что–то снимала с плиты, ставила на стол. Пахло шкварками с жареным луком, на сковороде пищала яичница — очень это похоже на наше, — подумал Колотай.

Хозяин вдруг встал из–за стола, за который только что сел, стукнул себя пальцем по лбу, сказав что–то по–фински, и вышел в сени. Через несколько минут он вернулся с плоской граненой, из темного стекла, бутылкой, закрытой белой фарфоровой пробкой на проволочных пружинках: нажал на рычажок — и бутылка открывается. Такие бутылки Колотай видел на Случчине, и говорили, что это немецкие, еще с той, первой мировой войны.

Хапайнен поставил бутылку на стол, перекрестился всей ладонью и обратился к Колотаю по–русски:

— После бани нужно немного согреть душу. На улице зима. Как ты считаешь, Васил?

— Я с вами согласен, — ответил Колотай. — У нас тоже так заведено: после бани обязательно должна быть рюмка. Или кружка пива.

Хозяйка у плиты неожиданно спросила тоже по–русски:

— Если есть деньги?