Финский дом

Я как из рабства освободился. Остановилась колонна армейская, а чеченцев поблизости не было, я к офицеру подкрался и говорю, так, мол, и так, освобождайте. Он попросил подождать, поскольку сил было маловато, и могло все кровопролитием кончиться. А недели через две – БТРы, вертолеты, автоматчики цепью по дворам, ну, и нас двенадцать человек освободили (вообще-то по моим подсчетам в селе двадцать пять наших было)…

Теперь вот жду «борта» на большую землю. Родные-то меня уж, наверное, похоронили. Двенадцать лет, шутка ли…

Мне вдруг представляется ситуация совершенно в стиле индийской мелодрамы или дворовой песни «про сына прокурора». Меня похищают боевики, чтобы требовать выкупа, и вдруг выясняется, что отрядом бандитов, похитивших меня, является мой ненайденный родной отец. Что было бы дальше, я, как ни старался, представить себе не мог…

Ива (Железнодорожная ветка близ Ханкалы)

Поезд давно никуда не двигался. Он годами стоял на ржавых рельсах, которые прямой линией пересекали Пластилиновую долину. Пластилиновой долину в районе Ханкалы называли за глинистую тяжелую почву, после каждого дождя превращавшуюся в вязкое липкое месиво. А когда стояла сухая жара, над долиной стояли клубы мелкой пыли. В плацкартных вагонах поезда устроили импровизированную гостиницу для журналистов. Утром по одному и группами они разъезжались по чеченским городкам и воинским частям, а к вечеру возвращались в свои вагоны на ночлег.

Едва солнце уходило за неровную цепь дальних холмов, по вагонам проходил комендант и проверял, плотно ли занавешены окна со стороны степи. Оттуда по ночам постреливали. В некоторых стеклах ветер насвистывал в аккуратные дырки пулевых отверстий и колыхал байковые одеяла, выполнявшие роль светомаскировки.

– За насыпь не ходите, – с неустанностью попугая то и дело повторял комендант, – там мины. Позавчера там коза подорвалась…

Каждый вечер в купе, где мы бытовали вдвоем с норвежским телевизионщиком Мортоном, приходила молоденькая чешская журналистка Ива и затевала разговор на «политические темы». А главной темой для нее была «Пражская весна».

– Русские – плёхо, – убеждала нас Ива. – Русским Европа никогда не простит подавления Праги, никогда! Русские и Чечню подавляют! Федералы – плёхо! Чечня борется за свободу, а русский солдат их погнетает!

– Угнетает, – флегматично поправлял ее Мортон.

Иногда к нам присоединялся пожилой полковник из военной многотиражки и военный обозреватель из еврейской иерусалимской газеты.

– Ну и как вы тут с чеченцами? – спрашивал еврей полковника.

– Да вот уж лет триста воюем, а вы как там со своими террористами?

– А мы пока лет пятьдесят…

– Вы не должны сочувствовать русским, – обижалась на еврея Ива. – Вы должны быть за свободу Чечни! Федералы плёхо себя ведут! Пригнетают чеченцев, убивают мирных жители!

– А чеченцы федералов шашлыком кормят? – подавал иногда голос и я. – Знаешь сколько русских людей гниет сейчас в чеченских зинданах?

– Нисколько! – вскидывалась Ива. – Это пропаганда «Московского комсомольца», русские газеты врут! Пропаганда!

– Не наигралась еще, – ворчал потихоньку норвежец, – делит еще мир на хороших и плохих… Ничего с возрастом это проходит…

– Не проходит! – упрямилась Ива. – Россия – дикая страна, всем плёхо делает. И украинских патриотов Россия пригнетает!

– Угнетает… Я, кстати, не так давно работал на Западной Украине, – оживился норвежец, – послушал я речи местных националистов, послушал и сразу стал русский шовинист…

Мы пили коньяк, закусывали тушенкой и говорили, говорили, говорили свои «политические разговоры». Иногда в ночи раздавался взрыв или выстрел, или длинная очередь. Мы на секунду смолкали, прислушиваясь, и снова выпивали, закусывали и разговаривали…