Фёдор Абрамов

«…Да, “Пелагею” я прочитал, – сообщал Белов, – и скажу честно, что она оставила очень противоречивое впечатление. Те места, где ты писал жалея, а не обличал, эти места, по-моему, изумительны. А этих мест меньше, и они не увязываются с общим пафосом, с общим настроем (извини за эту надуманность, не знаю, как сказать проще). Чего это ты? Разве мало у русского мужика обличителей без тебя? Ну да ладно, ты наверняка это и сам чувствуешь и знаешь всё лучше меня. Не стоило только, наверное, печатать повесть в “Н. мире”, там, по-моему, есть силы определённые, эти самые обличительские, оправдывающие беды народа его собственной тупостью и далёкостью и всякой классовостью. Твардовскому наверняка приходится сдерживать этот обличительский пыл, и, по-моему, ему нелегко вдвойне. Не знаю, конечно, но мне так кажется.

Хорошо, что на роман есть статьи (тут, по всей видимости, Белов имел в виду роман «Две зимы и три лета». – О. Т.)… А как ты к этим статьям? Ишь ты, нашли козла отпущения – Егоршу… А, по-моему, мне неизвестно, такой ли уж отрицательный этот Егорша. А может, это просто способ спасти роман от нападок со стороны ортодоксов. Ладно, пятого ноября всё узнаем. Вот когда получишь звезду, тогда я попрошу рублей триста взаймы. А может, и раньше… потому что за “Бухтины” мне дадут всего рублей 400… Ну ладно, это всё ерунда.

А что за “Деревянные кони”? Начал только или уже много сделал? Черкни. Передай поклон Люсе и Фёдору (Мельникову. – О. Т.). Пусть он, Фёдор Фёдорович, как следует прочихается на прежнюю должность, да живёт нормально. Живы будем не помрём. Привет от Олюхи и от мамы, которая засела в Тимонихе и не хочет ехать в Вологду. Уж больно там ей хорошо – есть дрова и мука, родина, товарки, тишина и лес. Кормила меня блинами и рыжиками. Жаль, не смог ты с Люсей приехать.

Пока! Крепко обнимаю, не забывай.

Твой Белов».

10 октября 1969 года Абрамов после прочтения беловского письма, явно переваривая прочитанное, несколько нервозно запишет в своём дневнике:

«Получил письмо от Белова. Упрекает за обличительство в “Пелагее”. Дескать, и без тебя хватает у нас обличителей.

Но где, какое обличительство в “Пелагее”? Я никогда в жизни своей не занимался этим ненужным делом. И вообще я не знаю, что такое восхваление и обличениее. Я стараюсь писать то, что есть. Правда, правда и ещё раз правда. А в “Пелагее” если и есть обличительство, то разве оно против Пелагеи направлено? И вообще, как не понять, что Пелагея – жертва, жертва, которую нельзя не пожалеть».

А вот писатель Алексей Александрович Садовский в письме Абрамову от 26 сентября 1968 года не просто подверг критике повесть, усмотрев в ней «провинциализм», но и даже определил, какую она, по его мнению, должна была иметь концовку:

«Язык повести рыхловат. Порой колорит оборачивается обыкновенным провинциализмом. А порой и недостатки замечаешь…

Но на одном эпизоде мне хотелось бы, всё-таки, попридержать твоё внимание. Я имею в виду конец 21-й и начало 22-й глав. Думается, их надо изменить несколько. В конце первой из этих глав ты рассказываешь, как умирающую Пелагею согревает надежда, что дочь её, Алька её, вернётся. Вот этим (так я думаю) и надо закончить главу, а следующую 22-ю начать энергично, просто: “Вернулась Алька”. Или чем-нибудь в этом роде».

Конечно, Садовский не знал, что у «Пелагеи» есть продолжение – «Алька». Не упомянул об этом в ответном письме и Абрамов.

Сам же Александр Твардовский, успевший опубликовать повесть в журнале, не оставил отзыва о ней. По крайней мере нам такие рецензии неизвестны.

А вот Мария Илларионовна, супруга поэта, уже после его кончины прочитав «Пелагею» и «Альку» в сборнике «Последняя охота», изданном в «Советской России» в 1973 году, открыто признавалась в письме Абрамову:

«Дорогой Фёдор Абрамович! (так в оригинале. – О. Т.)

Хочу напомнить о добром намерении Вашем – прислать копии писем Александра Трифоновича. Жду. (Абрамов выполнил просьбу, отправив подлинники писем. – О. Т.)

Симпатичную книжечку Вашу с одним (“деревянным конём”) получила и за неё Вас благодарю.

Думаю, что после наших столичных газет, недавно обсуждавших (я имею в виду “Л. Г.”) Ваше творчество и особо повесть об Альке, мой читательский отклик покажется Вам пресным уже в силу того, что не несёт в себе заряда гласности и должной ответственности, это просто два слова читателя о том, что ему (читателю) понравилось.

Понравилась, конечно, “Пелагея”. Эта Ваша вещь поживёт. Большой подтекст (не выпирающий, но чувствующийся, который в любую минуту может быть призван для аргументации образа) – подтекст этот придаёт книге (и образу Пелагеи в первую очередь) объёмность, книга имеет и большую протяжённость, чем собственно текст, занимающий менее сотни страниц.

Судьба этой женщины заставляет читателя задуматься, как задумывались мы о героине Флобера, о пушкинской Татьяне, о Вассе Железновой.

– А что, если бы?

Извечный вопрос, вызванный сопереживанием читателя и его заинтересованностью в судьбе образа, нарисованного правдиво, т. е. со всеми жизненными противоречиями.