Фитиль для керосинки

— Это на политзанятиях не проходят… Он обязан был немедленно сообщить, что твой отец провел неделю на территории врага… — она помолчала и добавила, — наверное, я во всем виновата…

— Ты?

— Бог читает наши мысли… а мы часто не связываем, что случилось, с тем, о чем мечтали… я всю жизнь хотела попасть в Испанию… думала, может, с театром… я тоже просилась в Интербригаду… это им передалось… — она закусила край передника своими удивительно сохранившимися зубами и затрясла головой… — твой прадед Мендель проклял меня, когда я отказалась с ними уехать. Ты знаешь, что такое еврейское проклятие?!. О!.. И что? Он был богат… богат, но не нашел, где купить счастья… счастливых евреев не бывает, Эля… они, наверно, все там погибли… нам даже это нельзя узнать… он решил, что в Европе капиталам надежнее, а через океан плыть на корабле опасно… он боялся бури…

— Бобе, ты мне никогда не рассказывала! Почему!? Почему?

— Ты… мог сболтнуть что-то… а у меня больше — ничего… и никого… я не стала актрисой… не построила коммунизм… и не побывала в Испании… ты был маленький…

— Столько лет… Маленький?..

— Да!

— А теперь?

— Теперь ты стал взрослым…

— Потому что мне, дураку, тридцать семь?

— Нет, потому что ты перестал плыть по течению… я мечтала, что ты сам дойдешь до этого… до всего надо дойти самому…

— И это говоришь ты, осколок прошлого?

— Да. Да… осколок… такое ранение самое опасное — это меня еще в первую мировую учили в госпитале… — его часто совсем нельзя трогать… шевельнешь кусок металла, врезавшегося в тело, — и этому телу конец, а так можно еще жить и жить… поэтому они нас пока (она сделала упор на этом слове) больше не трогают… и ты сам это понял…

Чайки кричат…

Чайки кричали о том, чего не бывает. Сколько раз она приходила сюда? Сто? Тысячу? Чтобы утопить здесь свое разочарование… не вместе с собой, упаси Бог! Из-за какого-то… Она знала себе цену. Такое лицо! Такое тело! И из-за какого-то…, прости Господи…

И каждый раз кричали чайки — они всегда ее понимали. Поэтому она им верила и сейчас. И проходила тревога, а нетерпение становилось томяще сладким. Она вроде бы смотрела на себя со стороны — научилась уже за последние годы — и понимала, что такого больше не будет. И не надо только мелочно определять, «какого не будет»? Такого. И все.

Пусть все говорят, что хотят — не в сплетнях дело, а в советах — но ничего не изменится. Чайки кричат ей: радуйся, Аллилуйя! За все твои неудачи и горести, за все разочарования и беды, за все потраченные силы на то, что верила — за все тебе теперь! «Потому что во многой мудрости много печали, а кто умножает познания, умножает скорбь». И пусть будет так, как кричат чайки, подслушав стук ее сердца…

В тридцать пять легко влюбиться. В тридцать пять можно и замуж выйти… но чтоб так влюбиться и замуж, как в двадцать… с ее опытом и лицом, и телом… когда ему на одиннадцать меньше… и ни о чем не думать, и не принимать советов, и не слушать разума, и не оглядываться на опыт, и не зажмуриваться со страху, и не вглядываться в завтра… а упасть ему на руки, и отбросить покрывало, и стоять потом здесь, чтобы слышать долго и много, что кричат чайки…

В театре все были в шоке. Директор дулся и старался обойти стороной. Может быть, сам рассчитывал — так добивался и знаки делал. Настя отказалась в очередь играть. Тетя Даша, костюмер, ничего не говорила, а вздыхала, подшивая подолы и снимая мерку на жилетку. Любка в буфете не удержалась, подмигнула, поманила пальцем, вытянула сигарету изо рта и шепнула ей в прямо в ухо, когда она наклонилась через откидную доску прилавка: «Надо дефицит для вечера? — все сделаю, только скажи заранее! Понял?`» А Игорь вроде ничего не замечал — ему тут еще все чужие. Может, и вообще в другой театр уйдет потом — стажер, еще не в штате. У него целый курс впереди. Спасибо Максиму — бегал, искал, искал себе кадр — некому играть, постановка сыпется, — и нашел. Спасибо. Тогда уж его другу Виктору, что в театральном преподает… а городок то маленький… спрятаться некуда… все круги пересекаются: моряки с артистами, инженеры с педагогами, а музейщики с портовой знатью… все друг друга знают — неблизко, так в лицо, а то по имени, да через друга понаслышке…

Он когда пришел, она только голос слышала. Что так в воздух выбрасывается?.. — энергия какая-то… может быть, волны, которые сквозь все проходят — и через тело, а застревают в каком-то человеческом секрете внутри… не открытом еще врачами… она ничего не говорила себе, и она ничего не делала намеренно, как иногда бывало, если мужчина нравился… сколько их нравилось! У чаек спросить надо… но если рассуждать приходится, да совета чьего-то спрашивать — зачем все это? Так… на один раз… противно потом… и осадок такой, и голоса их над водой высоки и сварливы… А вправду? Принца ждала? Нет! Мужика нормального. И еврея… мама так говорила… «Посмотри на меня…»

Говорила. Говорила…