Фиваида

Вестницей по городам данайским стопой многостранной
мчится молва: инахиды хотят на свежей могиле
празднества чин[1]

учредить, и с ним — состязания, чтобымарсова доблесть могла перед битвою воспламениться.
Греков обычай таков: впервые на нивах пизанских[2]
сим состязаньем почтил Пелопа Алкид благочестный
и запыленную прядь очистил оливою дикой.
Следом — освобождена от объятий змеи[3] — ликовала
ради ребяческих битв аполлонова лука[4] Фокида.
10 Также печальных вблизи алтарей Палемона блюдется
мрачный обряд[5]: здесь из года в год Левкотея рыдает
пылкая и к берегам дружелюбным является в пору
праздника[6]; горестно с ней восклицает тогда обоюдный
Истм, и вторят ему эхионовы Фивы рыданьем.
Мощные ныне цари, каковыми питомцами Аргос
с небом в родстве и чьи имена великие шепчет
и Аонийский предел, и матери крови тирийской, —
сходятся в споре и в бой обнаженную силу выводят.
Так и биремы, решась по неведомым далям впервые
20 то ли тирренскую глубь[7], то ль эгейские воды разрезать, —
прежде в недвижной воде оснашенье пытают, кормило,
легкие весла и так наперед изучают опасность;
но лишь испытан отряд, тогда — в морские просторы
рвутся и взглядом уже покинутой суши не ищут.
Трудолюбивый возок Тифония светлая в небо
вывела, и от него бессонная бледной богини
упряжь бежит, а с нею и Сон об исчерпанном роге.
Воплями полны пути[8], раздаются рыданья в чертогах
царских, и чаща лесов дробит отдаленные звуки
30 и умножает. Сидит, плетенья почетных повязок
сбросив[9], родитель Ликург, — по обезображенным льются
слезы щекам, и клочья брады — в пыли погребальной[10]
Горестней насупротив, превзошедшая мужнины стоны
(строгий служанкам пример, поощрение благоизвольным),
осиротевшая мать[11] к останкам растерзанным сына
жаждет припасть, но ее что ни раз, оторвав, отстраняют.
Держит ее и отец. — Едва на порог огорченный
с должною скорбью в лице ступили вожди инахийцев[12], —
тут же, словно беда теперь лишь стряслась и младенец
40 только что сгублен, а змей погибельный в атрий вползает, —
так, отовсюду несясь, из уст — хотя и усталых —
вопли удвоились вдруг, и вспыхнули возобновленным
криком врата, а в царе не приметить не могут пеласги
ненависти, но, слезы пролив, вину искупают.
Сам — всякий раз, как ему позволяли и, вопль прерывая,
дом, замерев, умолкал, — отца ободрять принимался
речью утешной Адраст[13], то с ним рассуждая о роке,
горьком уделе людей и прядильщицах неумолимых,
то о потомстве ином и грядущих — благим изволеньем —
50 детях. Речам — не видно конца, рыданьям — предела.
Но не участливей тот дружелюбным призывам внимает,
нежели злобный простор Ионийского бурного моря
внемлет молитвам мужей, а молния — тучам летучим.
Скорбным убором ветвей молодых кипариса покрылись
ложе, добыча огня[14], и младенческие носилки,
устланные изнутри луговины зеленым нарядом.
Место, где будут сжигать, означают венки травяные,
а разукрашен костер обреченными смерти цветами;
третий же ряд, громоздясь, вздымается грудой арабской,
60 средства Востока в себе заключающей: смолы кусками
древние и киннамон, от времен сохраняемый Бела[15].
Златом навершье гремит, и высится пурпуром тирским
выступ его некрутой[16]: самоцветы резные повсюду
свет излучают, и Лин[17] меж листьев аканфовых вышит,
и смертоносные псы, — чудесной работы боялась
издавна матерь и взгляд отвращала от знаменья злого.
Слава с бедой пополам и гордость скорбящего дома
расположили вокруг оружье и предков доспехи, —
словно несут хоронить великую силу и тело
70 мощное сжечь предстоит: пустая и тщетная, скорбных
тешит молва, и по смерти растут невеликие маны[18].
Здесь и безмерных почет рыданий, и скорбная радость
несообразно летам приношения жертвуют праху.
Ибо ему посвятил и тул, и короткие копья
ранее срока отец, а также — безвинные стрелы
(а на лугах он уже отменной породы отборных
ради него лошадей выпасал), и пояс звенящий,
и предназначенное для мышцы мощнейшей оружье.
[В жадной надежде каких во имя его не потщилась
80 матерь одежд взгромоздить? — И пурпурное облаченье —
царский наряд, и скиптр, — она ничего не жалеет,
буйная, мрачным огням; и свои принесла бы уборы,
если б сей жертвой могла свирепое горе насытить.]
А в отдаленье — жреца указаньям[20] послушное войско
в самое небо костер, леса вырубая и руша, —
гору на вид — спешит возвести[19], да сожжет он провинность
змееубийства и грех несказанный войны злополучной[21].
[Оных труды — Немею срубать, и Темпейской долины
чащу густую валить и рощи раскрыть перед Фебом.]
90 Лес, который не знал топора, внезапно простерся
древней листвой, — а его обильнее не было тенью:
он выдавался весьма меж аргосских лесов и ликейских
и головою до звезд возносился, священный, являя
старости образ[22]. Своей долговечностью лес, по рассказам,
превосходил не дедов одних, но Нимф и народы
Фавнов сменил, пережив[23]. Подступала жалкая гибель
к роще: бежало зверье, и с насиженных гнезд улетали
птицы, — гнала их боязнь. Вот бук повалился высокий,
строй хаонийских дерев, кипарис, зиме неподвластный[24];
100 падают сосны огню высочайшему на прокормленье,
падубы, илика ствол, ядовитым соком опасный
тис[25] и готовый войны изобильною кровью напиться[26]ясень и дуб вековой, неодолеваемый гнилью.
Здесь же и дерзкую ель[27], и сосну с духовитою раной
рубят, а рядом ольха, подруга прибоя, склоняет
долу нестриженый верх, и вяз, лозе невраждебный[28].
Стоны земля издает[29], — говорят, Исмар не бывает
столь разоренным, когда выскользает Борей из пещеры;
рощи разит не быстрей под натиском Нота ночное
110 пламя; — рыдая, покой излюбленных место покидают
Палее, и древний Сильван — тенистого леса хранитель,
и полускот-полубог; провожают изгнанников стоном
рощи, и Нимфы — стволов не хотят выпускать из объятий.
То же бывает, когда отдает победителям жадным
крепость плененную вождь: лишь подал он знак, — и не сыщешь
города, — тащат, влекут, угоняют, уносят, не зная
меры, и грохот, с каким устремлялись в сражение, — меньше.
Равной красы алтари с одинаковым рвением были
этот — для скорбных теней, а тот возведен для бессмертных[30].
120 Тут застонала дуда — знак тягостный горя, которой
рогом кривым провожать бестелесные маны привычно
в скорбном фригийском ладу…[31] — Говорили, что найден Пелопом
сей погребальный обряд и напев, пригодный для меньших
теней, с которым от двух потерпевшая тулов Ниоба
перенесла на Сипил, каменея, двенадесять прахов.
Знатные греки несут в огонь погребальные жертвы[32],
каждый при этом свои приношенья почетные метит
надписью; и наконец — через долгое время — воздвигся
одр под яростный крик над выями юношей, коих
130 выбрал из множества вождь. Тогда окружила Ликурга
знати лернейской толпа, а более нежные толпы —
матерь, и воинский строй инахидов вокруг Гипсипилы
стал благодарной стеной, — сыны под багровые руки[33]
держат ее, извинив новонайденной матери слезы.
А Евридика, едва из хором злополучных выходит,
тут же из груди своей обнажившейся крик исторгает
и, убивался, так говорит после длительных воплей:
"Сын мой, не этой толпой окруженная жен арголидских
я бы идти за тобой предпочла, не эти начала
140 жизни твоей представлялися мне в мольбах неразумных,
и не ждала я беды: твой век невелик был, но все же
я отчего-то войны и Фив безотчетно боялась.
Кто из богов пожелал начать сражение с нашей
крови? Кто нашу беду пожертвовал войску?[34] — А в доме
Кадма тирийской толпой ни один не оплакан младенец!
Я принесла первины и слез, и утрат неурочных
ранее зова трубы и звона оружья, беспечно
преданной веря груди, на сосцы положившись чужие.
Но ведь она об отце говорила, спасенном уловкой,
150 что, мол, безвинна была. — Но кто же сочтет непричастной
к жертве губительной ту, и чистою от преступленья,
Лемнос объявшего, ту, которая — ей ли поверить? —
столь благочестна была, что бросила в поле пустынном
не господина, царя, а младенца, злодейка, чужого —
только всего! — на тропе оставила рощи зловещей,
коего даже не змей (о, зачем груз смерти толикой —
горе! — потребовался?), но всего только неба суровый
вздох, иль от ветра листва задрожавшая, иль беспричинный
страх могли погубить. Но вас обвинять я не стану[35]
160 в горе моем: лишь на ней, кормилице, грузом недвижным
это нечестье лежит… — А ведь ты к ней был более ласков,
сын мой, и только когда она позовет, откликался;
не признававший меня, ты и радости матери не дал.
Та же и пени твои, и смех твой плачевный, злодейка,
знала, и первой она срывала младенческий лепет.
Матерь — она для тебя, покуда ты жив оставался;
ныне же — я. И злоучастной, мне — ее по заслугам
казни предать не дано?! Зачем же дары и пустая
почесть костру? Нет, ее — только этого требуют тени! —
170 я умоляю, ее и праху, и мне, сокрушенной,
дайте, прошу вас, вожди ради первой сражения жертвы,
мною рожденной; и пусть огиговы матери стонут
так же, как я!" — И, власы растрепав, взывать продолжала:
"Дайте, молю; но меня ни жестокой, ни алчущей крови
не называйте: я с ней погибну, едва лишь насыщу
казнью заслуженной взор, — в единое ввергнемся пламя!"
Так вопияла она; но напротив себя Гипсипилу
стонущую (ни волос, ни груди та не щадила)
издалека увидав, — возмутилась сходственной скорбью:
180 "Вы, благородные, ты, пред кем распростерта надежда
нашего ложа, — сего не дозвольте: гоните от тела
прочь ненавистную! Как? Она ли с матерью скорбной
рядом встает и сама средь бедствий является наших?
[Ей ли рыдать, обнявшей сынов?" — рекла и внезапно
рухнула: оборвались в устах онемевших упреки.]
Если оторванного от первого млека теленка,
коего трепетна стать, чья жизнь — в сосцах материнских,
хищный ли зверь унесет, иль пастух — к алтарям беспощадным, —
мать, лишившись его, то луга, то реку, то стадо
190 стоном смущает своим, то поля вопрошает пустые;
горько ей к дому брести: последнею с пастбищ печальных
тащится и, голодна, не глядит на встречные травы.
Гордые скиптр и убор Громовержца бросает родитель
сам в готовый костер и железом власы умеряет,
скрывшие спину и грудь, и лежащего лик невеликий
срезанной прядью прикрыв, речет, со святою мешая
речи слезой: "Не с таким тебе, вероломный, условьем
эти, Юпитер, власы посвящал я[36], о том умоляя,
чтобы позволил ты их в твой храм пожертвовать вместе
200 с первою сына брадой, — но ты жреца не услышал,
просьбы отверг; пусть же тень достойнейшая их получит!"
Первые ветви уже огонь охватил поднесенный, —
вскрикнули оба: тоска безумных родителей сжала.
Встав по приказу к костру и багры устремляя, данайцы
недозволительное от взоров зрелище скрыли[37].
Вспыхнуло пламя: пышней погребения прежде не зрели
эти края, — самоцветы трещат, серебряный ливень
хлынул, и пот золотой заструился с одежды расшитой;
и преобильно дрова ассирийской смолою сочатся,
210 и, загораясь, меды шипят поблёклым шафраном;
с пенным сосуды вином пролились и чудные чаши,
полные кровью густой и насильственно отнятым млеком.
Тут отряды (числом их семь, и конников в каждом
высится по сто) цари грекородные сами выводят[38]:
скорбно значки наклонив, костер объезжают по кругу
(слева, как должно), и огнь полыхающий пылью склоняют.
Трижды свершили объезд круговой, — гремят, ударяясь,
копья о копья: удар оружьем четырежды издан
грозный, четырежды вопль из груди прислужниц исторгнут.
220 Свежезакланных овец и быков неостывших другое
приняло пламя, — тогда предвещание скорби и новой
смерти велит отвратить пророк, хотя он и верно
ведал грядущее; те, потрясая копьями, вправо
кругом пошли, и часть своего снаряжения каждый
мечет в костер: поводья — один, другой погружает
перевязь в пламя, иль дрот, иль сень горделивого шлема.
[Хрипло запели в ответ многогласно стенящие пашни,
резкими звуками слух у округи рога поразили.
Рощу крик устрашил, — так трубный призыв вырывает
230 марсовы стяги: ни гнев не вспыхнул еще, ни железо
кровью не рдеет, — войны украшает обличив первой,
к чести взывая, труба, и покамест — во мгле непроглядной
кроется, чье предпочтет благосклонный оружие Маворс.]
Вот и конец[39]: пробегал истощившийся Мулькибер, тая
в пухлой золе, и, смиряя огонь, костры усыпляет
дождь проливной; но труды исчерпаны были, когда уж
солнце легло, — лишь пред позднею тьмой отступила забота.
Девятикратно уже по росе отпускала Денница
звезды с небес и, коня поменяв, до Луны подымалась
240 к ночи вечерней звездой, — созвездия ведают верно,
что в переменной чреде единственный светоч родится.
Диво, но труд завершен: встал храм громадою камня
не по младенцу велик. Являл причину созданья
изображений черед: Гипсипила данайцам усталым
здесь указует поток, здесь ползает жалкий младенец,
здесь он — лежит; чешуйчатый змей бороздою последней
холм окружает, — и ждешь: вот, мраморным древком проколот,
он извиваясь, издаст перед смертью шепот кровавый.
Жаден до зрелища битв невоинственных[40] люд возбужденный.
250 Всех созывает молва: приходят от стен и от пашен;
даже и те, для кого недоступны военные страхи,
коих исчерпанный век или юный в домах оставляет,
сходятся, — и никогда такая толпа не шумела
ни на эфирском брегу, ни на аномаевых играх.
Между холмами лежал, зеленой увенчан стеною,
дол в объятиях рощ[41]. Вокруг заросшие скалы
встали, а вал, супротив поднявшийся двух возвышений,
поле перегородил, но пространство его расширялось
долгого трав полосой и покатостью склонов в ложбинах,
260 коих подъем некрутой луговинами был оживляем.
Рать собралась и — едва на заре зарумянились пашни —
там разместилась, — тогда мужам во всеобщем смешенье
численность, облик своих и осанку оценивать было
сладко, поскольку такой веселит ожидание битвы.
Гонят туда медлительный строй — сто черных, опору
стада, быков и то же число такого же цвета
крав и телиц, над челом у которых рога не пробились.
Следом — извечный черед родителей, духом могучих,
вносят[42], — и в дивных они представлены образах были.
270 Первым тиринфский герой прижатого к персям могучим
льва, испускавшего дух, на груди своей раздирает.
Он хоть и медный, и свой, но взирать на него инахидов
ужас берет. А за ним непосредственно — Инах-родитель:
изображен на брегу, камышами заросшем, лежит он,
влево склоняясь, и льет из сосуда чеканного влагу.
Ио — следом за ним: приземленная — отчее горе! —
смотрит на Аргуса, чьи незакатны звездные взоры;
но на фаросской земле ее благосклонный Юпитер
поднял, и чтить начала Аврора гостеприимно.
280 Тантал-родитель за ней, — не тем, кто над влагой коварной
виснет и воздух пустой, а не лес отбегающий ловит,
но благочестным грядет Громовержца великого гостем.
Там — в колесничной борьбе победитель — поводья Нептуна
тянет Пелоп, и возничий Миртил повозки коснулся
зыбкой, и та — та уже отстает от оси летучей.
Грозный Акрисий за ним, и Кореб, ужасный обличьем;
следом — в повинной красе — Даная; грустит Амимона,
токи ручья обретя; Алкмена горда Геркулесом
маленьким, — волосы ей тройная Луна увенчала.
290 Не примирившись, свели десницы в союзе враждебном
братья-Белиды, но лик у Египта был более кротким,
а у Даная лицо очевидно собою являло
и вероломного знак перемирья, и ночи грядущей.
Тысячью ликов иных, наконец, насыщаются взоры, —
доблесть к наградам своим могучих мужей призывает.
Первыми спорить коням.[43] Назови же мне славных возничих,
Феб, и коней назови, — крылоногих породистей стая
не собиралась досель, и мнится, что сонмища птичьи
в беге летучем сошлись, иль словно на бреге едином
300 яростным ветрам Эол решил учредить состязанья.
Всех во главе — Арион, по огню узнаваемый гривы,
изжелта-красной, — ему родитель (коль древних преданье
верно) — Нептун. Говорят, он первый коня удилами
нежными ранил, его укротив на песчаном прибрежье
без примененья бича, — постольку в коне ненасытен
к бегу порыв, а буйство равно непогодному понту.
Часто он ширью ходил Ионической либо Ливийской
вместе с морскими впряжен конями, чтоб мигом доставить
к тем иль иным брегам отца голубого; и Тучи —
310 стыли, отстав, и стремились вдогон и Эвры, и Ноты.
Он и на суше потом аврисфеева ведшего битвы
Амфитриониада возил, луга разрывая,
даже пред ним норовист и к повиновенью не склонен.
Власти Адраста-царя позднее он был удостоен
даром богов и весьма приручился за долгие голы.
Зятю правитель тогда Полинику доверил поводья
и объяснил, почему конь буйствует и отчего он
кроток, — дабы не ярилась рука иль не бросила вольно
вожжи. "Других, — говорит, — поощряй и рожном, и угрозой;
320 этот пойдет, — сам захочешь унять". — Титан, огневые
сыну[44] вручая бразды и на быструю ось его ставя,
радостного обучал со слезами попарным созвездьям,
зонам, где мчаться нельзя, и меж полюсами срединной
области; был он и добр, и опасливо был осторожен,
но непреклонные внять не дозволили юноше Парки.
Амфиарай-великан эбалийских (надежду награды
верную) гонит коней, — от тебя понесенных украдкой,
Киллар, покамест, с тобой у скифского понта расставшись,
Кастор сменил на весло бразды амиклейской упряжки.[45]
330 Сам — белоснежен, ярмо белоснежное выи смиряет,
повязь жреца и шелом — под цвет белоснежному гребню.
Здесь и счастливец Адмет[46] с фессалийских брегов укрощает
не без труда холостых кобылиц, отродье Кентавров;
я полагаю, они — забыли свой пол, и Венера
полностью в мощь перешла; равно они свету и мраку
уподоблялись: белы, но с черными пятнами были;
черный и белый цвета таковы, что пошли бы и стаду,
кое при свисте дуды касталийской блаженно немеет
и не желает пастись, едва Аполлона услышит.
340 Иасониды тогда, Гипсипилы недавняя радость,
тоже на оси взошли, увлекаемый каждый своею.
Звался в честь деда один — Фоантом, другой же — Эвнеем,
в память Арго[47]. Все у них — близнецов — одинаково: лица,
кони, повозки, наряд; и молитвы их единодушны:
всех победить, а если отстать, так только от брата.
Хромий идет, а за ним Гипподам: посеян могучим
тот Геркулесом, а тот — Эномаем; чьи вожжи свирепей, —
трудно сказать: у того — диомедовы гетские кони[48],
сей на четверке отца пизанского; обе ужасны
350 сбруи, и лютая кровь на обеих спеклась колесницах.
Метами были у них: здесь — остов безжизненный дуба,
некогда — в буйной листве; там — нагроможденные камни,
знак землепашцев[49]; меж той и другой в четыре полета
было копейных иль в три полета стрелы расстоянье.
Пением тою порой Аполлон усладительным тешил
славное общество Муз и, персты с кифарой сплетая,
из поднебесных высот Парнаса оглядывал землю.
Прежде певал он не раз Юпитера, Флегру, со змеем
битву свою и братьев чины: а ныне являл им
360 божьи начала: какой дух молнии шлет[50] и выводит
звезды; откуда в ручьях божества; где ветры пасутся;
моря безмерного жизнь из какого истока; какая
солнце свергает тропа и ночи выводит; внизу ли
иль посредине земля; что с тыла незримого виснет.
Кончил певец, взволновав сестер, до пения алчных;
и между тем, как лавр он сплетал с черепахой[51], венчая
блещущий строй, и с груди снимал тесьму расписную, —
вдруг к геркулесовой взор опустил он Немее[52], услышав
крики, и там увидал колесничного образ сраженья,
370 сразу же всех опознал и как раз на поле ближайшем
рядом стоящих узрел Адмета и Амфиарая.
Он про себя: "Какой это бог двоих посылает
преданных Фебу царей именитых в подобную битву?
Набожны оба и мне драгоценны, — я даже не смог бы
выбрать из них. Когда я служил в полях пелионских[53]
(так и Юпитер велел, и черные выпряли Сестры),
этот — смолы слуге воскурял, надмеваться не смея;
тот — треножников друг и горних искусств почитатель
набожный. Больше заслуг у первого, но у второго —
380 жизни кончается нить: Адмета — старческий возраст
ждет и поздняя смерть[54], а тебе — совсем не осталось
радостей, рядом уже и Фивы, и мрачная бездна, —
бедный, ты знаешь о том — пернатые наши пропели".
Молвил и, плачем лицо увлажнив, незнакомое с горем[55],
тотчас Немеи достиг прыжком, сквозь воздух сверкнувшим,
мчась быстрей, чем отчий огонь иль стрелы свои же:
сам он давно на земле, но на небе след сохранился,
и меж зефиров стезя лучезарная долго блестела.
В медном шеломе смешав, Протой уж вытащил жребьи[56], —
390 каждому место его и бега начало известно.
Гордость народов — мужи, и кони — не меньшая гордость
(боги и в тех, и в других) — у черты единой застыли:
тут и надежда, и страх дерзновенный, и бледность отваги.
В сердце — твердости нет: и рвутся скакать, и страшатся, —
и напряжения дрожь пробегает по трепетной коже.
Тот же огонь и в конях: их взоры пламенем пышут,
звонко кусают уста, железо и пеной, и кровью
обожжено, ударов сдержать ни замки, ни преграды
дольше не могут, и храп выдает стесненную ярость.[57]
400 Им нестерпимо стоять, и шагов пропадают до бега
тысячи, тяжкое бьет по далекому полю копыто.
Верные — рядом стоят, разбирая узлы и сплетенья[58]
грив, и души бодря, И щедрые множа советы.
Насупротив возгремел тирренский грохот[59], — и с места
все сорвались. — Какие в морях — паруса, иль какие
стрелы в сражениях так пролетают, иль в воздухе — тучи?
И ни поток непогоды, ни огнь не столько напорист,
медленней звезды с небес упадают[60], и сходятся тучи
медленней, и с крутизны свергаются медленней реки.
410 Видели ринувшихся и опознавали пеласги.
Вдруг те — скрылись из глаз[61], в пыли слепящей смешались,
в облаке общем слились; и в сумятице, лица сокрывшей,
каждый других едва узнает по крикам и кличкам.
Но размотали клубок, расстоянье меж ними — по силе
каждого, первых следы колея набежавшая рушит;
то, наклоняясь вперед, в нетерпении ваги коснутся[62],
то, колено вперив, изогнутся и вожжи натянут:
мышцы на выях коней вздуваются, вставшие гривы
ветер гребет и сухая земля пьет пенные ливни.
420 Звон копыт нестерпим, колес — пронзительно тонок.
Отдых неведом руке, и воздух от частых ударов
свищет, — град ледяной от Медведицы сыплет не гуще[63],
и от Оленских рогов дожди не обильнее льются.
Вещий узрел Арион, что поводья его напрягает
вождь непривычный: его испугал, неповинного, мощный
Эдиподионид; и, встревожен еще от порога,
конь осердился на груз и свирепей пылал, чем обычно.
Инаха дети сочли, что он разгорелся от криков,
он же бежит от возницы, грозит вознице, неистов,
430 гибелью и, на бегу озираясь, хозяина ищет.
Все же он всех впереди несется, вторым в отдаленье
гонит Амфиарай, с которым Адмет Фессалиец
вровень идет; затем — близнецы: то Эвней пред Фоантом,
то пред Эвнеем Фоант, — победят и отступят, но слава —
как ни влечет — ни на миг не ссорит любящих братьев.
Вот и последний раздор: Гипподам — неистов, неистов —
Хромий, — искусны они, но тяжесть четверокопытных
бегу во вред. Гипподам обошел отстающих оскалы,
ржание их обошел и плечи обжег их дыханьем.
440 Фебов пророк[64] воспылал — вблизи огибаемой меты
вожжи к средине ведя и этим пробег сокращая —
выйти вперед; но не меньше его герой фессалийский[65]
близкой надеждой горит, поскольку — не сдержан возницей —
вправо помчал Арион, забирая по дальнему кругу.
Первым теперь — Эклид, и Адмет не третьим несется.
Но — возвращен, наконец, с колеи, удаленной чрезмерно, —
их настигает морской звонкоступ[66] и обходит недолгой
радостью полных, — до звезд взмыл треск, и дрогнуло небо.
Все опустели места: народ подскочил, ужаснувшись.
450 Но Лабдакид, побледнев, поводьев не выправил, плетью
не подхлестнул. Таков безрассудству поддавшийся кормчий:
мчит он в буруны, к камням и более не наблюдает
звезды, искусство презрев и во всем положившись на случай.
Поля простор и пути поворот стремглав огибают
снова и рвутся вперед, и снова оси об оси
бьются, и в спицы колес — колеса, — ни лада, ни чина.
Мнится, легче бои на мечах, — так бой ужасающ,
так их слава ярит: дрожат и смертью грозятся,
и поперечным рывком через поле — тупится копыто.
460 Мало уже и стрекал, и бичей: по имени кличет[67]
и побуждает Адмет Фолою, Ириду, а также
Фое кричит пристяжной; ободряем данайским авгуром[68]
быстрый Асхет и другой, заслуживший прозвания Кикна;
Хромию внемлет Стримон геркулесов, и внемлет Эвнею
сходный с огнем Эфион; Гипподам укоряет Кидона
медленного, и Фоант бежать умоляет Подарка.
Мрачный Эхионид один в блуждающем беге
слова не молвит, боясь, что в голосе дрожь отзовется.
Только что спор коней начался, а они уж четвертой
470 по полю пылью летят, и сякнет в их теле горячий
пот, и от жажды и вдох, и выдох четверокопытных
жаром пустым налиты, и в них уже небезупречно
рвенье, и долгое им бока подводит дыханье.
Долго неясное, тут решается Счастье означить
первого: рухнул Фоант, пока Гемонийца Адмета,
пылкий, пытался догнать. Не смог подать ему помощь
брат, хотя и желал, — но раньше помехою марсов
противостал Гипподам[69], ослабивший вожжи меж ними.
Хромий — за ним, и вблизи поворота вкруг меты ближайшей
480 он, изо всех геркулесовых сил и мощи отцовой
ринувшись, оси сравнял: но тщетно стремятся запряжки
выйти вперед, и ремни, и застывшие вытянув выи.
Так, коль теченье суда сицилийские держит, но гонит
Австр, — то средь моря стоят недвижно тугие ветрила.
Вдруг повергается тот, сломав колесницу, и Хромий
вырваться мог бы вперед, но как только фракийские кони
видят, что, рухнув, лежит Гипподам, — в них вновь возникает
голод былой, и он — был бы хищно растерзан, но тут же
вожжи и лютых коней тиринфский герой[70] увлекает
490 прочь, о награде забыв, — побежден и осыпан хвалами.
Феб уж давно для тебя вожделел обещанной чести,
Амфиарай, и, решив, что милости время приспело,
выступил он на взрытый простор пропыленного круга.
Бег завершался, и миг решал колебанья победы.
Тут змеевласую тварь — созданье, свирепое видом, —
выставил бог (из Эреба ль изъяв, иль тут же измыслив)
и безобразьем снабдив поистине неизмеримым,
мерзость вознес к небесам: его бестрепетно сторож
Леты ужасной, его без дрожи пронзающей сами
500 зреть не смогли б Эвмениды, оно и бегущих спугнуло б
Солнца коней и Марсов ярем; — Арион пламеневший
лишь увидал[71], как грива — взвилась, сам — в упряжи вздыбясь —
и сояремника вверх, и пристегнутых слева и справа
поднял высоко коней. Сей миг аонийский изгнанник
рухнул, влачась на спине, пока не распутались вожжи, —
и колесница летит, от возничего освободившись,
вдаль, а мимо него, на пути простертого стертом,
бег тенарских колес, фессалийская ось и лемносский
юный герой пронеслись, отклонившись, насколько позволил
510 им поворот. И тот, наконец, осененную мглою
голову с помощью слуг воздвиг, побитое поднял
тело с земли и ушел к отчаявшемуся Адрасту.
Где ж ты, фиванец, умрешь? Ведь когда б Тисифона-злодеика
не запрещала, — ты б мог отменить толикую битву!
Фивы тебя, а наружно — и брат, и оплакал бы Аргос,
как и Немея; власы посвятили бы Лерна, Лариса
преданная, и почтили б холмом, археморова выше.
Все же Эклид — и вторым приходя, получавший награду
первую, ибо один Арион без хозяина мчался, —
520 страстно пылать продолжал хоть пустую догнать колесницу.
Бог и помог, и дал ему сил: мчась Эвра быстрее,
он, словно только теперь из ограды был выпущен в поле,
гривы — бичом, а спины хлестал вожжами, Асхета
легкого криком бодрил и Кикна, подобного снегу.
И уж теперь, когда никого впереди, — раскалившись,
ось понеслась, и взрытый песок разлетался далёко.
Стон земля издает и уже угрожает бедою.[72]
Первым, пожалуй, прийти мог Кикн, победив Ариона, —
быть побежденным морской не дозволил отец[73], — и по праву
530 слава досталась коню, а победа досталась пророку.
Юноши вносят вдвоем кратер геркулесов — награду
первому[74]: в прежние дни возносил одною рукою
чашу тиринфский герой и, бывало, уста запрокинув,
пенную опустошал — в честь Марса, иль чудищ осилив.
Грозных кентавров на ней поместило искусство, — страшило
золото: здесь в разгар сраженья с лапифами камни,
факелы всюду летят и тоже — кратеры; повсюду —
буйных гибнущих гнев; сам — ярого держит Гилея[75],
и завитки бороды посягают на плотность металла.
540 Ты же, Адмет, по заслугам твоим, получаешь хламиду:[76]
и с мэонийским она рисунком, и крашена дважды
пурпуром. Здесь — молодой презритель фриксова моря[77]
плыл и, светясь, голубел сквозь изображенные волны;
в очередь руки гребут и, мнится, он их переменит;
даже поверить нельзя, что кудри на ткани сухие.
Насупротив, тоскуя вотще, на башне высокой
дева сестейская ждет, и гаснет огонь-соучастник[78].
Повелевает Адраст, чтобы в дар отошли победившим
эти изделья, а зять — рабой утешался ахейской.
550 Следом наград дорогих добиваться зовет он быстрейших
в беге мужей, — сей стремительный труд и простейшая доблесть,
мирным потребные дням на празднествах, небесполезны
и на войне, — коль откажет рука. — Ид ранее прочих,
вкруг чела олимпийской листвой осененный недавно,
вышел вперед: рукоплещет ему как пизейская младость,
так и элейцев отряд. За ним — Алкон Сикионец.
Вызван Федим, на истмийском песке одержавший победу
дважды, а также Димант, крылоногих коней обгонявший
прежде, а ныне от них отстававший, замедлен годами.
560 Прочих встречая, молчит народа неосведомленность[79],
те же — отвсюду идут; но Партенопея Аркадца
кличут, и вспыхнувший шум по кругам переполненным бродит.
Матери бег знаменит: кому Аталанты Менальской
редкая слава и шаг неизвестны, которого было
не одолеть женихам? Знаменитая матерь и сына
обременяет, но тот — и сам знаменит: безоружным
гоном (молва говорит) оленей в ликейских долинах
он добывал и бегом настигал запущенный камень.
Ждали его, и он, наконец, меж толпою летучим
570 шагом мелькнув, разомкнул хламиды злато витое.
Тело его блеснуло, и вся обнаружилась прелесть
членов: и развитость плеч, и персей не меньшая гладкость,
чем у ланит, — и лицо померкло в сравнении с целым.
Сам он однако хвалы красоте презирает и гонит
прочь восхищенных. Но вот он к палладиной горсти со знаньем
дела прибег[80] и — померк, натершись жирной оливой,
Ид от которой, Димас и все остальные блестели.
Так, когда заблестят светила над морем спокойным
и задрожит на воде отражение звездного неба, —
580 все они ясно горят, но более ясно меж всеми
Геспер свои устремляет лучи: каков он в глубоком
небе, таков же его в волнах лазоревых образ.
Столь же красив, как и он, лишь немного медлительней в беге
Ид, ближайший ему по возрасту; правда, палестра
жирная стала уже покрывать его порослью нежной:
стал по щекам пробиваться пушок, хотя он и не был
виден в тени неснятых кудрей. Положенным чином
начали скорость шагов проверять и оттачивать, в разных
вялость телес ухищреньях бодря беспокойством ученым:
590 то, колена согнув, приседают, то звонкой ладонью
хлопают гладкую грудь, то вздымают горячую голень
и кратковременный бег у нежданной черты прерывают.
Ринулся строй, единый порог за собой оставляя, —
легкие, смяли простор, и в поле взблистала нагая
стая: по той же стезе крылатые давеча, мнится,
медленней кони неслись; недолго подумать, что мчатся
столько же стрел от парфян убегающих или кидонцев.[81]
Так быстроногие мчат по гирканским безлюдьям олени,
если послышится рев голодного льва издалёка
600 или почудится: бег ослепленный встревоженных гонит,
страх — собирает, и гром сцепленных рогов раздается.
Ветра быстрее меж тем убегает от взоров менальский
мальчик; бегущий вторым, с ним рядом — Ид возмужалый
разгоряченным плечо обжигает дыханьем и тенью
спину теснит. За ними — Федим с Димасом стремятся
в равноуспешной борьбе, им — быстрый Алкон угрожает.
Русых аркадца волос неостриженная ниспадала
грива, — ее он растил в подношение Тривии с малых
лет и предерзко ее — но вотще — отеческим храмам
610 пообещал, коль с победой придет из огиговой битвы.
Волосы, освободясь от пут и рассыпавшись сзади,
тут устремляются вспять над напором Зефира, и ими
приостановлен он сам, а Ид разъяренный опутан.
Оный решился на кознь против юноши и для злодейства
миг усмотрел: близ цели, когда к черте победитель
Партепопей подступал, его, за власы ухватившись,
тот оттеснил и первым достиг ворот отдаленных.
Рати аркадцев грозят за царя с оружием выйти,
чтоб присудили ему дар отнятый с честью добытой:
620 требуют все и готовы сойти сомкнувшимся кругом.
Ида коварство — другим по нраву. Партенопей же,
прах зачерпнув, посыпает лицо и влажные очи:
но из-за слез красота прекраснее прежнего стала[82].
То он в отчаянье грудь, то безвинные щеки кровавым
ногтем разит, то виновницу прядь; крик буйствует всюду
разноголосый; принять решение трудное медлит
старел Адраст. Наконец, он сказал им: "Уймитесь, не спорьте,
дети мои! И опять испытайте уменье[83], но каждый
мчитесь своею стезей: край этот — Иду уступим,
630 а супротивный — тебе, да не знаете в беге уловок".
Выслушали — и приняли речь. К божеству обращаясь
гласом безмолвным, тогда тегейский юноша[84] молит:
"Рощ госпожа, для тебя, для тебя я хранил эти пряди,
из-за обета тебе приключилась такая обида.
Ежели мать или я прилежаньем к охоте угодны
были тебе, то, прошу, не дозволь с подобным предвестьем
в Фивы прийти и Аркадии стать толиким позором!"
Явственно был он услышан: шагов пробегавших не видит
поле[85], — лишь тонкий летит под стопами у юноши воздух,
640 длинных следы прыжков висят над нетронутой пылью.
Вот он в ворота вбежал и вскричал, вскричал и промчался
перед вождем и, победу стяжав, искупил задыханье.
Так был бег завершен. Награды трудов — наготове:
конь — аркадцу и щит бесчестному Иду был отдан;
прочих толпа, получив ликийские тулы, ликует.
Следом Адраст сразиться зовет искушенных в метанье
диска и ждущих свою горделивую мощь обнаружить.
Вышел по зову Птерел и гладкую медного круга
тяжесть с трудом, всем телом вперед наклонясь, пред собою
650 сбросил, — в молчанье за ним инахиды следили и взором
взвешивали. И двое вперед шагнули ахейцев,
трое эфирских мужей и пизеец один, — с акарнанцем —
семеро их; и других побудила бы слава, когда бы
доблестный Гиппомедонт, поощряем толпою, не вынес
на середину и всем показал десницей прижатый
жёрнов другой: "Не лучше ли вам, идущим разрушить
скалами стены и сбить тирийские башни, вот этот,
юноши, бросить, а тот — метнуть под силу деснице
всякого". — И, подхватив, без малейшей натуги отбросил
660 в сторону. Изумлены, отступились они и признали,
что неспособны, и лишь Менесфей горделивый и Флегий
(их удержали и стыд, и отцов великая доблесть)
вызвались, руку подняв. Иных же сдалась добровольно
юная мощь и бесславно ушла от священного диска.
Марсов щит в бистонских полях зловещим сияньем
так поражает Пангей и отблеском солнца внушает
ужас и гулко гремит, разимый божественным древком.
Флегий пизеец за труд принимается первым и взоры
всех привлекает к себе, — такую могучее тело
670 доблесть сулит. Сначала землей и диск, и ладони
Флегий шершавит, затем поворачивает, подымая
пыль, чтоб удобнейший край для пальцев найти и для сгиба
локтя. — Он был искушен, — ему по нраву забава
эта была не только во дни состязаний — сей славы
родины, — нет: он любил измерять Алфей и, сменяя
берег на берег, умел диск даже в самом широком
месте пересылать, воды им не тронув ни разу.
Веря толиким трудам, не вдаль — над взрытым простором
поля — но в небо свою нацелил десницу и, в землю
680 вдавленный, силу собрав обоих коленей, забросил
диск вращавшийся вверх над собой[86] и вонзил его в тучи.
Быстро диск устремляется ввысь, и — словно он падая —
скорость растет с высотой; наконец, истощившийся, сверху
медленнее на землю летит и скрывается в пашне.
Падает так, коль ее низводят — к ужасу неба,
мглистая Феба сестра[87]; помогающей медью народы
гулко гремят и трепещут вотще; Фессалиянка только
над задыханьем коней, усмиренных заклятьем, смеется.
Все восхваляют его, но ты неприветливо смотришь,
690 Гиппомедонт, и ждешь, чтоб длань в длину размахнулась.
Вдруг настигает того Случайность, которая любит
сбить непомерную спесь, — а людям возможно ли тщиться
против богов? — Уже он бросок необъятный готовил,
шею уже изогнул, всем телом уже наклонился, —
под ноги груз полетел, соскользнув, и удар обратился
мощный — в ничто, и пустая рука ни с чем опустилась.
Вырвался стон большинства, а кому — и смешным показалось,
Следом бросок Менесфей с осторожным готовит искусством
тщательнее и — тебя призывая, от Майи рожденный[88] —
700 прахом стремится пресечь скольжение глыбы тяжелой.
Та от могучей руки полетела намного счастливей
и, одолев немалую часть долины, упала.
Звон раздался, и стрела отметиной в землю вонзилась.
Третьим — Гиппомедонт к состязанию дюжему держит
медленный шаг: в глубинах души его поощряет
жалкий Флегия срыв и удачный бросок Менесфея.
Он воздымает борьбу, деснице привычную: глыбу
вверх устремив, напрягшийся бок и мышцы литые
выверив и широко размахнувшись, бросает, невольно
710 следом влекомый. А диск устрашающим летом несется,
помнит — уже вдалеке — десницу и ход сохраняет
прежний и вот, победив Менесфея, не вровень, не рядом
падает, а далеко за ревнивым врезается знаком.
Плечи зеленых холмов и тенистые кручи театра —
как от обвала в горах могучего — затрепетали.
Так Полифем, скалу отломив от дымящейся Этны,
зренья лишенной рукой, по слуху, во след уплывавшей
с шумом корме запустил, в ненавистного метя Улисса.
[Так Алоады (когда Олимп уже попирала
720 Осса, на нем громоздясь) несли Пелиона вершину
снежную, полны надежд до дрожащего неба добраться.]
Отпрыск Талая[89] решил: победителю — тигр пустотелый
пусть отойдет, у коего край блистал окаймленьем
желтым и злато концы торчащих когтей укрощало[90].
А Менесфей заслужил летучие стрелы и кносский
лук. "Ты же, Флегий, кого обделил несчастливый случай,
сей — когда-то красой и помощью бывший Пеласгу
нашему — меч получи, — не к зависти Гиппомедонта.
Ныне — мужеству труд: направьте же друг против друга
730 грозные песты[91], — сей бой всех ближе к доподлинной битве".
Тут — на диво велик, велик чудовищно — отпрыск
Аргоса встал, Капаней, и пока от свинца почерневший
грубый бычачий ремень (сам крепок не менее) ладил
к пясти. "Из тысяч, — сказал, — одного[92] — любого — подайте,
юноши, мне, — и лучше бы мой соперник породы
был аонийской: тогда я мог бы предать его смерти, —
кровь своего жестокой мою ославила б доблесть".
Замерли души, и страх всеобщее вызвал молчанье.
Но наконец из толпы обнаженных лаконцев нежданный
740 выступил Алкидамант[93]. Царей дорийских отряды
диву дались, но знали друзья, что, Поллуксом обучен,
Алкидамант вырастал на палестрах, основанных богом.
Бог ему сам и руки напряг, и запястья устроил —
ради любви к задаткам его — и биться с собою
ставил не раз и, дивясь стоящему в сходственном гневе,
радостно превозносил и нагого притискивал к сердцу.
Но презирает его Капаней: смешон ему вызов, —
просит замену, смеясь; но все ж, принуждённый, выходит, —
и от ударов тотчас неупругая шея распухла.
750 Тело на стройных ногах вознося, они устремляют
вспышки ударов, лицо в отдаленье спасительном держат,
скрыв за подобьем щитов[94], и доступ для ран закрывают.
С Титием схож Капаней[95], когда бы тому от стигийских,
пашен птицы восстать разрешили: так всюду открыта
членов поверхность, и так подставляет он в ярости кости.
Тот — из мальчишек едва, но крепостью — зрелого крепче,
и предвещает напор молодой могучие годы.
Кто ж пожелает, чтоб он — проиграл? Или кровью жестокой
был окроплен? Кто, мольбы вознося, за него не страшится?
760 Но, присмотревшись, они оценили, что каждый стремится
к первенству, и не спешат ни гнева явить, ни ударить.
В меру друг друга страшась, они сочетают с безумством
разум, их выпады чуть отклоняют противника руки
и проверяют, удар направляя ослабленный, цесты.
Меньший искуснее: он порыв отлагает и тратит
силы без спешки, боясь за грядущее[96]; больший — к ударам
рвется, уверен в себе, всем телом стремится и в дело
обе пускает руки, беспорядочно, тщетно молотит,
всё распаляясь, и сам наседает. Но навык старинный
770 строго лаконец блюдет: одного избегает удара
и отбивает другой; то пригнувшись, то быстро подавшись,
он — невредим; а руками отбив кулак наведенный,
сам начинает теснить, но лицо осторожно отводит.
Кроме того, на врага, непомерно сильнейшего, часто
(вот она, живость ума, такова искушенность десницы!)
дерзкий душой нападал, налегал, а также бросался
издали, — словно волна на грозные скалы крутая,
вздыбившись, мчит и, сокрушена, отступает, так оный
ярого обуревал; и вот он отходит и долго
780 целится в бок и в глаза, отвлекая угрозою крепких
цестов своих, и затем удар нежданный проводит
ловко и раной чело помечает по самой средине.
Кровь показалась, виски ручьем окрасились теплым.
Не замечает его Капаней и дивится внезапным
крикам; но вот, пронеся над лицом утомленным случайно
руку, он пятна узрел на перстах, обтянутых шерстью.
Так не ярится ни лев, ни тигрица, пронзенные дротом,
как, закипев, он врага отходящего по полю гонит[97]
и заставляет назад отбегать и грозит опрокинуть,
790 страшно зубами скрыпя; и множит вдвое и втрое
взмахи кружащихся рук; но ветр похищает удары,
часть — отбивает кулак; и грозящих вискам беззащитным
сотен спартанец избег смертей, уклоняясь мгновенно
или доверясь ногам: но и в бегстве, помня науку,
тыла не кажет, — бежит, но все ж отражает удары.
Тот догоняет с трудом, и этот уже не проворен, —
оба, силу колен растеряв, передышки взыскуют.
Так, если водный простор обессиливает мореходов,
то — по знаку с кормы — они опускают все вместе
800 руки[98], но чуть отдохнут, — вновь к веслам крик призывает.
Вот он опять обманул безрассудно шагнувшего: наземь
вдруг устремился, нырнув плечами, и тот — повалился
вниз головой, а когда он вставал, — юнец вероломный
снова направил удар и — сам побледнел от успеха.
Крик инахидов взлетел, поражая и берег, и рощу.
Тут же Адраст, увидав, что тот, с земли подымаясь,
длани занес и готов свершить нестерпимое, кличет:
"Быстро, молю, друзья, он взбешен, его удержите,
810 медлить нельзя, он взбешен; несите и ветвь, и награды:
вижу, теперь он уже не отстанет, пока не наполнит
мозгом исторгнутым рта, — уведите от смерти лаконца!"
Мигом Тидей рванулся, за ним — послушен приказу —
Гиппомедонт, но оба — с трудом прижимают и держат
обе руки и смиряют его многословной мольбою:
"Ты победил, уходи! Даровать слабейшему сладко
жизнь: он ведь наш, он союзник в войне…" — но тот не сломился
и, отшвырнув рукою и ветвь[99], и назначенный панцырь,
так завопил: "Дозвольте! Ужель я пылью густою[100],
820 кровью ужель этих щек, которым столько обязан
сей полумуж, не покрою и труп не отправлю в могилу,
обезобразив, дабы зарыдал эбалийский наставник[101]?"
Так говорит, но его, спесивца, который победы
не признает, уводят друзья; а Лаконяне хвалят,
громко угрозам смеясь, питомца Тайгетской вершины[102].
Многообразье похвал и сознание доблести душат
мукой великой давно Тидея, могучего сердцем.
Он ведь и диск отменно метал, и взапуски бегал,
цестами бился других не слабей, но его особливо
830 радовал труд умащенной борьбы: в ней отдых от Марса
он обретал и ею свой пыл разряжал браненосный,
силою на берегах Ахелоя мерясь с мужами
мощными, где божество[103] счастливые метит палестры.
Тотчас, едва призвала, вдохновляя, борцовская слава
юношей, с плеч этолиец[104] сорвал покров, наводящий
ужас — отчий наряд — кабана. Супротив обнажает
крепкое тело[105] хвастун Агилей клеонейского корня,
столь же, сколь Геркулес, громаден: крутыми плечами
ввысь возносясь, он превосходил человека, негодный,
840 крепок же менее был и мощью отцу не равнялся, —
пышного тела его расплывались дряблые члены
с вялою кровью. Ойнид потому и надеялся только,
дерзкий, что равного он одолеет, — хоть сам он казался
маленьким, но и костяк был тяжел, и руки в суставах
неодолимы: такой не вмещала доблести в меньшем
теле и сил таковых заключать не дерзала Природа.
Кожу масла услад приобщив, на средину равнины
каждый стремится, и там облачаются в пригоршни пыли[106],
после песком рамена одно за другим осушают.
850 Шею в плечах утопив, выставляют широким захватом
руки, и тут же Тидей уловкой равняет с собою
и наклоняет вперед Агилея высокого, хитрый,
спину свою изогнув и колени к песку пригибая.
Словно альпийских высот властелин, кипарис, наклоняет
долу вершину, едва держась под напорами Австров
силою корня, и льнет к земле, постоянно готовый
вновь устремиться назад — в просторы эфирного свода, —
именно так Агилей высочайший огромное тело
сам изогнул и сложился вдвойне пред врагом невеликим.
860 Руки меняя[107], он то ему темя заденет, то плечи,
бок, или шею, иль грудь, иль увертливых голеней кожу.
Или, надолго сцепясь и упершись в захвате взаимном,
станут и вдруг разорвут, разъярившись, пальцев оковы.
Иначе стада вожди, быки-соперники, грозный
бой затевают: стоит прекрасная в поле телица
и победителя ждет, а те — встречают удары
грудью упорной, им страсть — и стрекало, и ран врачеватель.
Так, сцепляя клыки, как молнии, сходятся вепри,
так в мохнатых тисках медведи сжимают друг друга.
870 Мощь сохраняет Ойнид: ни солнце, ни пыль не сломили
силу его, и тверда, и туга, бугрясь над литыми
мышцами, кожа. А тот — уже поддается истоме:
сбито дыханье и ртом, запыхавшись, хватает он воздух,
и омывает песок налипающий пота потоком,
и подпирает себя, украдкой цепляясь за землю.
В схватке подвижней Тидей: обманом — на шею нацелясь —
к голени ринулся, но — не смогли довершить начинанья
и промахнулись его короткие руки; — тот круто
бросился сверху и, всей навалившись громадою, спрятал
880 смятого. — Именно так иберийских холмов испытатель[108]
в недрах пещеры и день, и жизнь навек оставляет,
если поля задрожат, всколыхнувшись, и рухнет внезапно
треснувшая земля; и лежит, сокрытый горою
севшею, труп и — разбит и расплющен всецело — не может
звездам родным возвратить души вознегодовавшей.
Но расторопней Тидей и душою и мужеством выше.
В тот же миг, ускользнув от тенет и чудовищной ноши,
он простака обошел и успел со спины ухватиться:
сразу оплел и бока, и живот узлом неразрывным,
890 тут же колени прижал к поджилкам и — как ни пытался
тот от захвата уйти и сбоку десницу просунуть —
дерзостно груз, ужасный на вид и невероятный,
поднял. — Доносит Молва: объят Геркулеса руками,
так ливиец терпел земнородный, когда, уличенный
в хитрости, поднят он был: упасть не надеется больше
и прикоснуться к земле даже краем стопы он не может.
Шум поднялся, и радостный плеск учинили отряды.
Тут он врага, раскачав на весу, отпускает нежданно,
набок обрушивает и, бросившись вслед за упавшим,
900 шею десницей теснит и пах прижимает коленом.
Натиску тот уступал, противясь единою честью.
Но уж и грудь на земле, и весь он распластан на брюхе, —
долгое время лежит, потом подымается, жалкий,
и остаются следы позора, хранимые пашней.
Пальму в деснице, доспех блестящий — награду за битву —
в шуйце неся, Тидей: "Как будто бы и не терял я
крови немалую часть — вы знаете — в поле диркейском!
Где они — раны сии, недавние Фив договоры?" —
Молвил и, всем показав, награды славные отдал
910 спутникам, а Агилей и не глянул на панцырь добытый.
Есть и готовые в бой вступить с обнаженным железом.
Вышли уже, доспехи надев, Агрей Эпидаврский
и не гонимый еще судьбою диркейский изгнанник[109].
Но запретил Иасид: "Для смерти — будет раздолье,
юноши, — так что храните свой пыл и лютую жажду
лить супротивную кровь. А ты, которого ради
мы от любезных ушли городов и дедовых весей,
битвы допрежь, умоляю, не дай толикой поблажки
случаям злым и мольбам — божества да избавят нас! — братним". —
920 Так говорит и шеломами их золочеными дарит.
После велит оплести чело крутое у зятя —
да не бесславен уйдет — и его объявить громогласно
Фив победителем, но — вслед Парки зловеще пропели.
Тут призывают вожди и Адраста своими трудами
чин состязанья почтить и этим последнюю жертву
круче могильной принесть. Дабы всем видам победы
были причастны цари, — шумят, чтоб ликийские стрелы
он разослал или тучи пронзил трепещущим древком.
С радостью тот уступает, с холма зеленого в поле
930 сходит, толпой окружен знатнейших юношей. Следом
оруженосец несет — как приказано — легкие тулы
и тетивы: решено одолеть простор необъятный
лётом стрелы и раной настичь предназначенный ясень.
Как отрицать, что от тайных причин предвещанья исходят?
Смертным рок их открыт: ужасно взирать, ибо гибнет
то, что надежда сулит в грядущем; случайностью знаки
склонны мы счесть, — так множит Судьба погибели силы.
Поле измерив, на миг стрела роковая коснулась
древа[110] и — ужас очей! — сквозь только что пройденный воздух
940 вспять устремилась и вот, с конца до начала обратный
выполнив путь, возле уст знакомого тула упала[111].
Кривотолкуют вожди: одни облаков иль высоких
Нотов набег усмотрели; другим показалось, что крепким
древом отбита стрела. — Конец небывалый глубоко
спрятан, и явлено зло; один лишь вернется из битвы[112], —
скорбный возврат роковая стрела господину сулила.