Физиология духа. Роман в письмах

А если завтра созданная тобой благоприятная ситуация опять изменится? Менять надо человека, а не ситуацию — чтобы никакая ситуация, за исключением разве что действительно экстремальной, не застигла его врасплох. Не изменив свое бытие, рискуем всегда нарваться на непредвиденное событие. Представим себе в нашем случае, что с таким неизрасходованным запасом любовного стремления, которое отличает обоих, кто-нибудь из двоих возьмет да посреди нынешнего “счастливого” брака и влюбится неожиданно для самого себя по уши в невесть кого из-за угла, как они говорят... Что тогда? Все треснет по швам — ведь пустота их души, якобы занятая “другом”, не занята совсем и только ждет повода...

Надо изменить формулу души. Сохраненную обоими как верная. Не требующая изменения.

Если бы они согласились, что лечение еще и не начиналось.

Не согласятся. Как же, проделать такую работу — а тебе говорят, что ты зашел в тупик.

Но если бы — позволю себе пофантазировать — если бы они все же прорвались сквозь себя, свое желание быть правыми (ведь нарыв все равно болит — и вот-вот его прорвет), и попросили меня “вести” их с “нулевой точки исповеди” (поняв, что искренность — непременное условие честности, но до честности, до подлинности еще надо добираться и добраться; где там, они искренно продолжают считать, что их “опыт любви — единственное, что было ими сделано честно”), я бы, пожалуй, взялась. Ведя каждого из них его путем.

Поскольку женшина, с моей точки зрения, подошла к истине, во всяком случае, ближе, чем мужчина, постольку проблема ее излечения упрощается до одного решительного шага. Ее установку на самоотдание надо всего-навсего очистить от противоположной установки на получение. Одно движение, один ход. Нужно только сместить акцент — на то, о чем Бог в Библии устами одного из пророков говорит: “Милости хочу, а не жертвы”.

Стоит лишь выйти из плоскости “жертвования”, в самом искреннем случае сохраняющего память о себе, жертвующем, всегда ожидающего, а значит, всегда несчастного (ибо ожидания никогда не сбываются — или сбываются не так, как ты ждал): “вот, я и этим пожертвовала”, “и вот это из любви оторвала от себя и принесла ему”, “наконец, я пожертвовала последним — а когда же он, наконец, оценит и откликнется?”, — и погрузиться на глубину “милости”, поднырнуть, сделав начальное усилие, в плотные, но раздвигающиеся воды “милования”, чтобы, растворившись в его теплом подводном течении, перестать чувствовать собственные очертания и до незаметности просто уйти от половинчатости, которой не терпит само неостановимое движение со скоростью потока. Понимание любви как “милости, а не жертвы”, имеющей начало не в чувстве долга (вообще не в каких-либо установках нашего супер-эго), а в естественном, свободном от цензуры “должного” истечении энергии сердца, струении ее на милуемого, позволяющее забыть о себе, не ждать результата, а раствориться в потоке, делает чувство мало уязвимым, практически не-истощаемым — разумеется, при исходной установке отдавать, а не брать в любви; но наш разговор вообще имеет смысл, только если мы примем эту установку — в противном случае, каковы бы ни были вариации, при всех попытках выхода, я убеждена (и показывает опыт) — сознание любящего человека (что бы мы ни понимали под словом “любящий”) останется несчастным сознанием.

Фундаментом же любви как милования может быть только полное — не умозрительное только, но всем естеством — осознание реальности другого как реальности другого. Одно из главных уродств наличной жизни, приводящее ко всевозможным бедам от любовных трагедий до этнических войн, в том и состоит, что детское сознание нереальности другого самого по себе, сознание его существования только пока он не “ушел за угол”, у большинства длится до могилы. Ощутить же другого как столь же бесконечную и полновесную реальность, что и ты, может помочь только серьезная практика видения другого-из-другого, а не из-себя, опыт “выведения себя за скобки себя”. “Ему надлежит (в тебе) расти, а тебе (в себе) умаляться”. Опыт переживания “единичности” и единственности другого немыслим без опыта переживания своей нулевости. Умиление не мыслится без умаления. Вам это может показаться ни к чему не обязываюшей игрой слов, но это не так. Любовь есть полнота самоотдания, но правильно еще в начале “письма” говорится, что “на самом деле никто никому и не собирается отдаваться”. И не соберется, добавлю, пока не обретет чувства реальности другого. Потому что отдаваться можно только тому, кто — есть, есть — не ты; а отдаваться только лишь образу, тобою же рисуемому, некоей выделенной точке в поле твоего вожделения, — это отдаваться самому себе.