Физиология духа. Роман в письмах

Хорошо уже, что “мужчина” своими умом и сердцем дошел до того, что “трансцендировать” очередной увлекший его женский образ, то есть именно считать его образом чего-то иного, высшего, нежели он сам, носителем этого высшего, сказала бы я, “по доверенности”, — неправильно и вредно. Однако от мысли о самом существовании этого высшего, о т д е л ь н о г о от нас, стоящего н а д нами, более того, от необходимости именно это высшее где-то вовне отыскать и в него “поместить свою любовь”, — он не только не отказался, но настаивает на ней, и в обретении этого высшего в “неизвестном друге” видит для себя решение задачи любви. Отказываясь утвердить в качестве реальности одну распространенную и губительную иллюзию, он воздвигает на ее место другую.

Это ведет, я сказала уже, к раздвоению чувства, что всегда чревато трещиной, а потом и изломом. “Держать деньги в разных банках” уместно где угодно, но только не в сфере любовной. Не говоря о том, о чем уже говорилось: “помещение” любви в “неизвестного друга” бесплодно, непродуктивно в отличие от переноса чувства на лечащего врача, вполне определенной и сполна п р и с у т с т в у ю щ е й индивидуальной фигуры.

В сущности, что происходит? Ту силу любви, которая есть в каждом их нас, которая нуждается в объекте-любимом человеке, оба автора письма — по разным причинам — считают невозможным и ненужным направить на другого человека, а считают возможным и необходимым для себя “поместить” в несуществующего-существующего Друга. Направить ему. Такой точкой может быть — почему не назвать вещи своим собственными именами — только Бог. И это традиционный Бог монотеизма, некое верховно-личностное Существо. Сверхличность, которую можно любить и быть Ею любимым в ответ. Что ж, вообще это не по моей части (позже еще скажу об этом пару слов). Но если бы Бог и существовал как “Бог Авраама, Исаака и Иакова”, то и тогда, я уверена, это не выход из положения. Потому что тогда чисто духовная любовь к Нему и плотская любовь к себе подобным — необходимо были бы даны нам как разные виды любви. И вряд ли плодотворно “смешивать два этих ремесла”.

По всему по этому нетрудно предсказать, что вся эта мечтательная “любовь” однажды кончится — и хорошо еще, если просто ничем.

Что же надо, чтобы решить проблему? На мой взгляд, следующее: елико возможно — и невозможно — п о л н о с т ь ю, без прокламируемого “остатка”, сполна “вложиться” в сполна присутствующего рядом. В начале письма говорится (совместно), что любовь возможна только тогда, когда человек н е з а и н т е р е с о в а н. Как раз наоборот — любовь невозможна тогда, когда человек недостаточно заинтересован. Но не собой, а другим. Если ты заинтересован в нем, ты должен быть бесконечно заинтересован им. Можно ли это сделать? Почему же нет.

Надо только отказаться от любезной сердцу псевдоаксиомы, согласно которой наше чувство от нас не зависит и нами не управляется, у него непременно должен быть конец, и это совершенно естественно: чувство, как все живое, умирает. Хватит уже мифологем. Наши чувства в наших же руках — во всяком случае, в достаточно большой степени; и они, конечно, смертны, но только вместе с нами — и кто мешает чувству жить ровно столько, сколько живет его носитель? Никто, кроме нас самих; так, может быть, мы просто не хотим, чтобы наше чувство не прошло, не умерло — и тем самым освободило нас для нового “чувства”, нового увлекательного переживания взамен привычного и стершегося? Но если мы уже рискнули любить всерьез, то есть необратимо, то есть поняли, что перед нами жизненно важная вещь, не обретаемая, как все важное, без отказа ото всего, кроме выбранного, тогда сразу уясняется то простое (хотя и нелегкое), что любовь, если мы строим не на песке, не на нуле, если есть исходный, зародышевый элемент действительного эроса между двумя, любовное чувство может быть разработано, умножено, выращено, как угодно, точно так же, как разрабатывается любой дар, способность, талант, который ничто без работы, без возгревания (и почему-то никого из художников эти слова не шокируют; так почему они должны шокировать или вызывать к себе снисходительное отношение художника своей жизни?), — а может быть заброшено, оставлено без ухода над ним, и тогда действительно обречено рано или поздно завянуть и умереть. Но ведь и балетный танцовщик, прекратив заниматься каждый день у станка и оттого неизбежно потеряв рано или поздно способность танцевать на высокопрофессиональном уровне, скажет (если честен перед собой), что это естественно, в том смысле, что иначе и быть не могло, когда не занимаешься. Однако странно было бы, если бы этот “естественный факт” был бы для него нормальным, воспринимался бы им не катастрофически. Так работай! Не сваливай на “у любви как у пташки...”. Через не-могу и не-хочу — качай свои душевные мускулы.