Flamma

Архидьякон снова затих, но продолжали молчать и все остальные. Слова священника произвели на окружающих не малое впечатление, после них прозвучавшие ранее записи архидьякона представлялись уже совсем иначе. Особенно для тех, кто знал об «Отверженных» не понаслышке, и пусть таковых было меньшинство, их внутреннее состояние внесло весомый вклад в общее настроение подавленности, словно чувство вины за смерть Обклэра было испытано в этот миг не подсудимым, но присутствующим на суде народом. Однако, как оказалось, не всем: чуть в стороне от площадки для прений показался человек скрывающий свое лицо капюшоном. Именно он на первом заседании шепнул что-то герцогу Бэкингему, прежде чем тот потребовал у суда отсрочки по делу Томаса Скина; тогда (по крайней мере, так казалось) этот человек сыграл на руку Люциусу, но сейчас, он сопровождал мисс Жанну Обклэр.

— Все это ложь, ваша честь, — произнесла девушка, выходя на самое видное место судебной залы.

Председатель суда, было, удивленно воззрился на юную особу, но подоспевший секретарь быстро шепнул ему что-то на ухо.

— Что ж, — кивнул председатель, — послушаем свидетеля.

— Вы были правы, — шепнул тем временем епископу резко озаботившийся ситуацией Люциус. — Лжесвидетельство простого сектанта, в сравнении с местью отвергнутой женщины — было бы для меня не самым страшным. А теперь я боюсь.

***

Жанна говорила долго, говорила красноречиво, естественно, и она… лгала. Она рассказала суду, будто подсудимый священник был знаком с ее братом задолго до описанного вечера, что у них были, мягко говоря, натянутые отношения, что накануне свершившегося преступления они серьезно повздорили. При этом она тщательно обходила предысторию отношений Люциуса с Маркосом, причину их напряженности и предмет ссоры, ибо всего этого не было. Девушка умело упускала эти подробности, заменяя их всхлипываниями в уголок платка и другими ужимками скорбящей и отчаявшейся женщины.

И надо признать лицемерие Жанны было весьма убедительным, а ее слезы покоряющими: мало кто не проникся к молодой девушке участием. Только женская половина присутствующих уловила, что в словах Жанны над сожалением о погибшем брате преобладает страстное желание обвинить в его убийстве архидьякона. И на беду девушки в зале оказалась женщина достаточно знатная и достаточно осведомленная, чтобы вмешаться в течение судебного процесса.

Леди Палмер, слушая Жанну и подспудно наблюдая за архидьяконом, в какой-то момент напряглась, стараясь что-то вспомнить, и вдруг, поражённая некоей догадкой, встрепенулась. Она выразительно взглянула на Люциуса, словно ждала от него подтверждения и тот, сразу поняв содержавшийся в ее глазах вопрос, в ответ на него незамедлительно кивнул: «Да, это она».

— Ваша честь, я прошу слова, — решительно поднялась Барбара с места.

И, не дожидаясь предоставления председателем суда слова, миссис Палмер приступила к рассказу, заставившему Жанну задрожать от ужаса, стыда и ярости, ибо она и не предполагала, что зазвучавшая в тот момент под сводами Вестминстерского дворца история могла быть известна кому-то кроме ее самой и Люциуса. Но, тем не менее, рассказ о ее любви к священнику, о признании и не нашедшем взаимности светлом чувстве теперь становился достоянием общественности, мнение которой тут, же разделилось. Для одних вмешательство леди Палмер стало не вызывающим сомнений откровением; среди других же, — не веривших ей, — нашлись и такие, коих толпа, судя по всему, опьянила — притупила их понятия стыда и совести настолько, что они вслух посмели произнести: «Как можно верить женщине, которая будучи замужем разделяет ложе не с богом данным супругом?».

Судейская коллегия разом затрепетала, боясь, как бы фаворитка не пожаловалась королю на подобную дерзость, допущенную в их присутствии; но Барбара к счастью пропустила это замечание мимо ушей: в тот самый миг она задавала Жанне вопрос, острым лезвием скользнувший по ее ране.

— Ведь ты любила его? Почему же теперь оговариваешь?

Девушку буквально затрясло от давно сдерживаемой в себе обиды.

— Потому что мне больно! — наконец сорвавшись, закричала она Барбаре, окончательно развеивая этим свою ложь и подтверждая правдивость оппонентки. — Невыносимо больно с того самого дня как я узнала правду. Ты когда-нибудь испытывала чувство, будто душа и сердце вот-вот растерзают сами себя в клочья? — сверкая глазами, поинтересовалась она у леди Палмер. — Нет? А у меня в тот вечер была истерика: я захлебывалась слезами, я… задыхалась…

Девушка сорвалась, словно ей вновь не хватало дыхания.

— От гнева, — воспользовавшись этой паузой, вставила леди Палмер. — И ты решила отомстить.

— Тебе не понять меня, фаворитка, — бросив на Барбару последний, полный действительно непонятных для нее чувств взгляд, сказала Жанна. — Ты не знала той пылающей боли, терпению которой предпочтительнее кажется смерть.