Flamma

И раскрасневшаяся от слез девушка, пряча заплаканное лицо под шелком носового платка и собственных ладоней, быстро засеменила к выходу. И пусть лжесвидетельство на суде — преступление, ни у кого не возникло даже и мысли задержать Жанну: перед горем этой женщины, подвигнувшим ее на такое! расступились все.

А когда Жанна ушла, на ее место в центре залы выступил Дэве, ободренный поддержкой леди Палмер и открытыми ею новыми обстоятельствами.

— Из всего этого следует, — громко заговорил констебль, — что вследствие личных мотивов свидетель является заинтересованным в неблагополучном для подсудимого исходе дела и ее показания не могут быть признаны непредвзятыми.

— Следовательно, в решении суда они учитываться не должны, — продолжил за него сам председатель суда и, обратившись к подсудимому, спросил: — Вы хотите что-нибудь добавить?

Люциус отрицательно мотнул головой.

— В тот вечер я не убивал Маркоса, — в абсолютной тишине резюмировал он все сказанное ранее. — В тот вечер, я спасал Филиппа.

***

Судьи совещались довольно долго, но наконец, председатель, стукнув молотком по столу, встал.

— Невиновен, — провозгласил он. И, никак не пояснив своего решения, вышел.

Глава XLV. Лепесток Розы

Смерти кожевника Скина и Филиппа Вимера, по данным записей Люциуса, было решено признать не относящимися к процессу, дело же о Ребекке, воспользовавшись своими старыми связями, замял констебль Дэве. Таким образом, 17 августа 1666 года суду осталось рассмотреть лишь одно дело — о смерти Розы Вимер.

***

С самого утра епископ был задумчив и выглядел озабоченным. Он спозаранку заявился в ратушу и, потребовав, чтобы стража покинула комнату заключенного, долго о чем-то разговаривал с Люциусом. Содержание их беседы за закрытыми дверями так никому и не стало известно, и только последние фразы, коими обменялись священники, достигли ушей пришедших за архидьяконом стражей.

— И где же эта записка, Люциус? — спрашивал епископ, когда трое гвардейцев входили в комнату.

— Я потерял ее, — хмуро ответил архидьякон, словно ему было нестерпимо обидно за то, что оправданный в худших поступках, он может быть приговорен за лучший.

И, покорно заняв свое место между конвойными, Люциус отправился в Вестминстерский дворец.

***

Предыдущее слушание оказалось весьма богатым на события, поэтому и на очередное заседание суда зрителей собралось не меньше. И на сей раз сюрприз не заставил себя долго ждать.

— Люциус Флам — архидьякон Собора святого Павла, обвиняется в преступлении против Церкви, — объявил глашатай.

В зале суда наступило изумленное затишье: только непосредственные участники процесса заранее были ознакомлены с материалами дела, для остальных же подобное обвинение явилось крайней неожиданностью.

— Названный священник, — продолжал в абсолютном безмолвии глашатай, — ввел Церковь в заблуждение, оставив на теле Розы Вимер, добровольно расставшейся с жизнью, жемчужину, в свете предшествующих событий долженствующую указывать на насильственную смерть упомянутой женщины, в результате чего, самоубийца оказалась похороненной на святой земле. Что грубейшим образом нарушает каноны Церкви.

По рядам зрителей прокатилась волна священного трепета, но мгновение спустя люди в зале стали озадаченно переглядываться между собой: осознавая серьезность обвинения, они, тем не менее, не верили в злонамеренность такого кощунства со стороны священника и искали объяснения его поступку. Так что дежурный вопрос председателя судейской коллегии оказался на сей раз более чем кстати.

— Вам есть, что сказать на это?

Люциус медленно поднялся с места.

— Ваша честь, — начал он, — Роза Вимер действительно кончила жизнь самоубийством и это ясно записано в моем дневнике, как собственно и то, что я возложил на ее тело жемчужину, дабы несчастная была похоронена рядом с мужем, на освященной земле. Однако в тех же записях указано, почему я так поступил.

— Да, — подтвердил председатель, — вы сделали это по просьбе, якобы изъявленной в предсмертной записке погибшей.

— Переписать которую в дневник я, к сожалению, не удосужился, — досадливо вздохнув, прошептал Люциус.

— И где же эта записка, господин Флам? — слово в слово повторил председатель вопрос еще утром заданный епископом.

— Я потерял ее, — так же безнадежно ответил архидьякон.

— Что ж… — произнес председатель уже готовый вынести приговор.

Но епископ не дал ему этого сделать.

— Исполнение последней воли умершего, — перебивая судью, быстро заговорил прелат, — является таким же священным обычаем, как и обряд захоронения. И если в данном случае одно священное действие противоречило другому, архидьякон мог поступить по своему усмотрению, и я — глава Лондонской Церкви, заявляю, что целиком и полностью оправдываю такой выбор, ибо он не только священный, но еще и человечный.

Тот факт, что епископ заступался за Люциуса, был определенно важен, но не для суда, а только для народа, ибо все понимали, что для спасения архидьякона одних слов теперь мало.