Флэш без козырей

— Пора, — промолвила миссис Пэйн, — думаю, ты можешь поцеловать руку твоего избавителя, дитя мое.

Я бы не удивился, если бы Касси захохотала в ответ на эти слова, но она сделала нечто, поразившее миссис Пэйн гораздо больше. Она наклонилась и впилась мне в губы длинным, страстным поцелуем. Старая леди взвизгнула и с трудом оттащила свою юную компаньонку.

— Что за вольности! — воскликнула она, — Ах, эти простодушные создания! Дитя мое, впредь никогда…

— Прощай, — сказала Касси, и это было последнее, что я от нее услышал, в том числе и о судьбе двух тысяч долларов, которые к тому времени у нас оставались. Клянусь жизнью, я никак не мог вспомнить, где были эти деньги, когда мы сошли с парохода в Фишерс-Лэндинг, но точно знаю, что у меня их не было, что было крайне не предусмотрительно с моей стороны. Впрочем, я не сомневаюсь, что она нашла им хорошее применение, да и в конце концов именно за нее они и были заплачены.

В любом случае, деньги в тот момент интересовали меня менее всего. Несмотря на все неожиданные события, которые могли случиться в ближайшие несколько недель, я ожидал, что Американская республика некоторое время будет оплачивать мое содержание. Ночью мне снились кошмары, в которых я вдруг обнаруживал себя в местечке вроде зала лондонского суда Олд-Бейли, только с большими окнами цветного стекла. Судья в алой мантии восседал в своем кресле, Спринг с приятелями, закованные в цепи, косились со скамьи подсудимых, и раздавался громоподобный голос: «Вызовите Бичемпа Комбера из Королевского флота». Тут я увидел самого себя, направляющегося к свидетельскому месту, в сопровождении Линкольна и маршала Соединенных Штатов, а затем вдруг раздался рев Спринга: «Это же не Комбер — Комбер мертв! Это печально известный Флэши, monstrum horrendum,[81] пришел, чтобы показать вашим милостям, какой он отъявленный лжец!» Затем замешательство — и вот меня тянут на скамью подсудимых, а судья провозглашает, что мне воздастся вдвое больше, чем остальным, и после признания моей вины мне прострелят вторую половинку задницы и лишь после этого повесят. Тут раздаются одобрительные крики, а я умоляю их поверить, что был введен в заблуждение, и что все это случилось из-за игры в «двадцать одно» с Д’Израэли, а мне отвечают, что это еще хуже, и тут все лица и голоса вдруг пропадают, и я просыпаюсь, обливаясь потом, а моя проклятая рана просто разрывается от боли.

Как вы еще увидите, в конце концов все оказалось не так уж скверно. Вы замечали, что все вещи никогда не бывают настолько плохими или хорошими, как нам это представляется, или по крайней мере все происходит совсем не таким образом, как мы предполагаем. Так случилось и на этот раз, когда мой огузок, наконец, зажил настолько, что я был готов к путешествию, а судья Пэйн привел маршала и при щедрых рукоплесканиях, поцелуях в щечку, криках «Да здравствует» и «Ура!», я снова двинулся в путь, чтобы продолжить свои труды во славу Божию, как назвал это Пэйн.

Я не буду надоедать вам описанием путешествия, которое происходило в карете и по железной дороге через Колумбус, Питтсбург и Балтимор, а оттуда уже на пакетботе к югу, в Новый Орлеан. Достаточно будет отметить, что маршал, весьма достойный малый по имени Котрелл, трясся надо мной, как наседка над цыпленком, и относился ко мне весьма дружелюбно и очень заботливо, причем ни одного официального извещения о нашем путешествии так и не было опубликовано до самого прибытия в Новый Орлеан.

Здесь я был отдан на попечение капитана первого ранга флота Соединенных Штатов Бэйли, весьма громогласного джентльмена, который сердечно пожал мне руку и сказал, что все очень рады меня видеть — эгей! — и что за суматоха поднялась, когда капитан Фэйрбразер потерял меня, клянусь громом! Да, но вот я, наконец, снова здесь, живой и здоровый, так что все хорошо, что хорошо кончается.