Флэшмен в Большой игре

Он, должно быть, вызвал у Каваноу редкое по своей силе разочарование. При виде генерала мой дурачок Пэдди ^[176]сразу же позабыл о своей усталости, с величайшей торжественностью объявил кто он, и, выудив из-за пазухи послание, вручил его как последний оставшийся в живых гонец, доставивший Великую Весть с поля брани. Вам трудно будет представить мину более уязвленного благородства, чем та, которая возникла на роже Каваноу, когда в ответ на его цветистый рассказ о нашем прорыве из Лакноу, Кэмпбелл лишь подергал свой темный ус и проронил лишь: «М-да», добавив через мгновение: «Это удивительно». Каваноу, который, очевидно, ожидал встретить бурное восхищение, выглядел несколько разочарованным, и когда Кэмпбелл посоветовал ему: «А теперь идите и прилягте где-нибудь», — повиновался, почти не скрывая злости.

Конечно же, я знал Кэмпбелла, так что я был несколько удивлен тем, как он меня приветствовал, когда понял кто я.

— Неужели это снова ты? — спросил он, как пьянчужка, недоверчиво присматривающийся к содержимому стакана. — Бог мой — ты выглядишь ничуть не лучше, чем тогда, когда я видел тебя в последний раз. А я-то думал, Флэшмен, что ты стал более предусмотрительным. — Он вздохнул и покачал головой и, уже поворачиваясь к палатке, оглянулся на меня и сказал: — Представляешь, я рад тебя видеть.

Полагаю, что найдутся такие, что скажут, мол нет большей чести, чем услышать подобное от старины Тише-едешь; если это так, то я вынужден буду поверить, так как это и была вся благодарность за то, что я провел Каваноу из Лакноу. Не то чтобы я жаловался на судьбу, поскольку, видит Бог, я получил свою часть признания, однако факт состоит в том, что, когда история вышла наружу, все сливки достались Каваноу. Уверен, что лишь жажда славы заставила его взяться за это дело, потому что когда после разговора с Кэмпбеллом я присоединился к нему в палатке для отдыха, этот увалень-ирландец сразу вскочил с колен, на которые он бухнулся было для благодарственной молитвы, повернул ко мне свое веснушчатое лицо обычной деревенщины и озабоченно спросил:

— Думаешь, они дадут нам за это Крест Виктории?

И что же вы думаете? — В конце концов они дали ему этот крест за все ночные приключения, в то время как я получил за это лишь ужасный приступ дизентерии. Ну, да — он был штатским, потому-то с ним так возились, да к тому же слишком многие охотились тогда за этой наградой. Именно поэтому, наверное, наверху и подумали, что признанные герои вроде меня могут обойтись и без этого креста — смешно, не правда ли? Так или иначе, тогда я вообще не был представлен ни к какой награде, что, в принципе-то дело вполне обыкновенное, а отваги Каваноу, как вы понимаете, я и не отрицаю. Каждого, кто обладает такой тушей, как этот дурак и при этом старательно ищет себе неприятности, просто необходимо назвать смельчаком. Но все же… если бы я не нашел его проклятый шлепанец, не выудил его из канала и, что самое главное, — не узнал бы у моего смуглого фонтана любви, куда нам нужно идти — дружище Каваноу, возможно, и до сих пор блуждал бы вдоль берега Хайдар-канала, спрашивая дорогу. Однако, если хорошенько подумать, пожалуй, я все же оказался в большем выигрыше — ведь она была такой изящной и горячей малюткой, а пять рупий, в конце концов, я взял у Каваноу… [XXXVI*]

XI

Если Кэмпбелл был скуп на комплименты, то столь же осторожно он относился к солдатским жизням, особенно его драгоценного Девяносто третьего полка шотландских горцев. Освобождение Лакноу заняло у него целую неделю — он медленно продвигался по рекомендованному нами пути, громя пандиартиллерией и напуская на них сикхов, так что шотландцам почти не пришлось даже измять своих килтов. Конечно, по дороге они вырезали все живое, что попадалось им на глаза, но дело шло медленно, и Кэмпбелла сильно осуждали за это позже. По моему же мнению, он был абсолютно прав — и он сам, и Мэнсфилд, его начальник штаба, когда они не рисковали жизнью солдат просто ради того, чтобы преследовать и наказывать разбегающихся мятежников. Главной задачей было выиграть кампанию с минимально возможными потерями, но, конечно же, это не устраивало критиков, окопавшихся в клубах и офицеров, предпочитающих воевать на страницах газет — эти мерзавцы были в полной безопасности, а потому и жаждали крови, чтоб им сгореть, так что они подтрунивали над стариной Тише-едешь, называя его «застрявшим в грязи воякой». [XXXVII*]