Флибустьеры

Как-то врачи посоветовали ему поехать в Испанию, подлечить печень. И газеты заговорили об Антее, которому необходимо коснуться родной земли, дабы обресть новые силы. Однако, очутившись в столице, наш Антей почувствовал себя ничтожной пешкой. В Испании его никто не знал, и он стал тосковать по лестным эпитетам, к которым так привык. В среду богачей ему не было доступа, в научных и литературных обществах он, по скудости образования, не мог играть заметной роли, а споры в политических кружках приводили его - человека отсталых взглядов и приверженца духовенства - в состояние тупого раздражения; он понимал только одно - здесь всерьез дерутся на саблях и рискуют жизнью. Ах, как ему недоставало лакейски покорных манильцев, которые сносили все его дерзкие выходки! Как вздыхал он зимой, когда, схватив воспаление легких, грелся у жаровни; с какой нежностью вспоминал Манилу, где достаточно теплого пледа; как мечтал летом о своем удобном шезлонге и опахале.

Словом, в Мадриде он затерялся среди тысяч таких, как он; и, несмотря на бриллиантовые запонки, однажды на улице его обозвали "деревенщиной", в другой раз "выскочкой", смеялись над его провинциальным видом, а какие-то наглецы чуть не вызвали его на дуэль, придравшись к пустяку.

Обозленный на консерваторов, которые отмахивались от его советов, и на угодливых льстецов, присосавшихся к его кошельку, он объявил себя сторонником либеральной партии и, не пробыв в Мадриде и года, вернулся на Филиппины, так и не вылечив печень, зато полностью переменив образ мыслей.

Одиннадцать месяцев, проведенных в столице среди политиканов из кафе, в большинстве своем людей, оказавшихся не у дел, оппозиционные речи и статьи, политическая суета, идеи, которые впитываются с воздухом - и в парикмахерской, где нынешний Фигаро, подстригая усы и бороды, излагает свою программу, и на банкетах, где в благозвучных периодах и громких фразах растворяются всевозможные оттенки политических взглядов, споры, расхождения и недовольство, - все это не прошло для дона Кустодио даром. Чем дальше уплывал он от Европы, тем громче звучали в его душе новые убеждения, набухая Живительными соками, подобно семенам, согретым весенним солнцем. Причалив к берегам Манилы, дон Кустодио уже твердо уверовал в то, что призван возродить Филиппины, и действительно был преисполнен самых благих намерений и возвышенных идеалов.

В первые месяцы после приезда дон Кустодио без умолку говорил о Мадриде, о своих столичных друзьях: министре X., экс-министре У., депутате А., писателе Б.; он был осведомлен в мельчайших подробностях обо всех политических событиях и придворных скандалах, знал тайны частной жизни всех общественных деятелей, каждое происшествие было, разумеется, им предсказано заранее, о каждой новой реформе правительства испрашивалось его мнение. Он страстно нападал на консерваторов, восхвалял либеральную партию, уснащая речь каким-нибудь анекдотцем, исторической фразой видного деятеля или же к месту вставленным намеком на то, что кое-кто отверг выгодные предложения и должности, лишь бы не быть обязанным консерваторам. В эти первые дни пыл его был столь велик, что его приятели, захаживавшие за съестными припасами в ту же лавку, что и он, - сержант карабинеров в отставке дон Эулохио Чурбанес, почтенный морской офицер и ярый карлист* Удалец, таможенный надсмотрщик доп Эусебио Хапугаль, а также сапожник и портупейных дел мастер дон Бонифасио Каблуко - объявили себя либералами.