Флорентийская голова (сборник)

— Японская ручка, а ошибки по-русски проверяет? — без задней мысли уточнил я.

— Ты че, мне не веришь, что ли? — Майрон угрожающе широко раскрыл глаза. — Мне сестра рассказала, у неё подруга есть одна в институте, у которой отец в загранку плавает… я тебе отвечаю, есть такая ручка…

— А карандаша, который сам голых баб рисует, у отца подруги твоей сестры случайно нету?

Майрон сверкнул глазами.

— Спорим?

— Кто спорит, тот говна не стоит, — вяло ответил я.

— Зассал, да?

— Иди ты…

— Сам иди туда…

Майрон сплюнул в траву и демонстративно повернулся ко мне спиной. Я проделал аналогичный манёвр, хотя в этом не было никакой необходимости.

Мне стало стыдно: Майрону — четырнадцать, а мне-то тридцать пять… а вели мы себя оба, как маленькие. Стыда головушки… Майрон, понятное дело, обиделся, а мне это сейчас было совершенно не нужно. Надо было срочно что-то такое рассказать ему, чтобы исправить ситуацию. Это можно было сделать умело рассказанным анекдотом или какой-нибудь забавной историей. Я начал судорожно перебирать в голове анекдоты, но они все были, как это ни пафосно звучит, из следующего века, и на Майрона вряд ли бы произвели какое-то впечатление. Отчаявшись вспомнить что-нибудь приличное, я уже собрался отвесить первую попавшуюся похабень про поручика Ржевского, как вдруг память моя изрыгнула на поверхность совершенно забытый шедевр горбачёвской эпохи. Я повернулся к Майрону и слегка дёрнул его за рукав. Тот нехотя оглянулся.

— Короче, Майрон, — начал я, — цени анекдот: подходит сын к отцу и спрашивает: «Папа, папа, а правда, есть такая конфета „Мишка в Кремле“?» Отец ему отвечает: «Тише, сынок, а то будет конфета „Папа на севере“».

Не прошло и пяти секунд, как Майрон беззвучно катался по бревну, сотрясаемый конвульсиями. Сил на хохот у него не было.

— Ну, ты даёшь, Сила… — наконец выдавил он, — ну, умора… Мишка в Кремле!

Я посмотрел в его широко раскрытые детские глаза, и вдруг понял, что именно сейчас надо рассказать ему обо всём том, что же на самом деле в ближайшее время случится со страной и со всеми нами. Поверит он или нет, мне было наплевать, главное было срочно поделиться с ним всем тем, что я знаю, а он — нет. Но сказать я успел только: «Знаешь, Миш…»; лицо Майрона неожиданно вытянулось, выражая крайнюю степень озабоченности, а проще говоря, страх. Я обернулся.

Со стороны, противоположной той, откуда мы прибежали, на поляну одна за другой выползли длинные тени. Я поднял голову и увидел их хозяев — разновеликих личностей в синих куртках и брюках. Личности быстро приближались к нам, обходя с двух сторон.

Сначала я принял их за школьников, но быстро сообразил, что это не школьная форма, а синие рабочие робы, и мозг прошила страшная мысль: «Пэтэушники». Я обернулся к Майрону, но его рядом уже не было, только за спиной слышался треск ломающихся веток. «Сыкло», — подумал я и поднялся с бревна навстречу наступающим, чувствуя, что ноги мои вполне осязаемо дрожат.

— Всё, что в карманах, давай, — ломающимся голосом сказал выступивший вперёд невысокий косоглазый персонаж с мордой «тазиком» и жёстким на вид «ёжиком» на голове.

Вместо ответа я внимательно на него посмотрел. Он был где-то на голову меня ниже, но значительно шире в плечах. Судя по странной позе, которую он принял для разговора со мной, персонаж отождествлял себя с героями фильма про монахов Шаолиня, отрывки из которого тогда крутили по телеку. За это же говорила и застёгнутая на все пуговицы роба, и закатанные до середины предплечий рукава, и какие-то тряпочные тапочки на ногах. Перемещался наш герой, как я успел заметить, тоже по-шаолиньски — сложным приставным шагом. Немного портила имидж только его кривоногость, проступавшая даже через свободные штаны.

— Ты че, вылупился, глухой? Деньги гони, сказал, а то «Буратино» сделаем, — повторил своё требование пэтэушник и сделал несколько характерных пассов руками, окончательно убедив меня, что крыша у него давно и навсегда уехала в Шаолинь.

«А, ну его к чёрту, — подумал я, — это же сон. Чего бояться-то?» — и от этой мысли мне стало гораздо спокойнее.

— Да пошёл ты, татарин долбанный, — ответил я и плюнул ему под ноги. После «Примы» плевок вышел обильный и смачный.

У моего оппонента глаза расширились практически до европеоидных, а брови присоединились к «ёжику».

— Ты че, тут самый борзый? — только и смог выговорить он.

— А по ху-ху не хо-хо? — подал голос длинный, стриженый наголо битюг с невероятно вытянутой и абсолютно тупой рожей, стоявший справа от «татарина».

— Имбецилов не спрашивали, — ответил я.

Услышав незнакомое слово, битюг напрягся.

— Че сказал?

— Я говорю, имбецил — это такая стадия слабоумия — умнее идиота, но глупее дебила. Ты как раз под неё подходишь…