Фокус

В первом ряду, у самого форганга, в чудном и новом мире, совершенно к ней равнодушном, писательница М. окончательно то ли в детство впала, то ли выпала из себя, как ключ из кармана: снаружи были грохотание и горизонтальные удары ветра, внутри – сплошное сияние, блистание и чудеса, которые она созерцала, раскрыв рот и прижав к животу кулаки. Не знаю уж, что там было в первом отделении, которое она провела, примериваясь к хрустальному гробу, но во втором все было так, словно ей, маленькой, накрыли наконец праздничный стол с бенгальскими огнями и газировкой в стаканах из темно-красного стекла, и она, четырехлетняя, то в ладоши хлопала, то простодушно благодарила материнское мироздание за то, что ей выпала такая удача. Сперва на арену выехала крупная блондинка в драгоценном корсете и проделала чудеса вольтижировки на спине у белой лошади, такой надежной, словно она была вовсе не лошадь, а коротконогая устойчивая кушетка, почему-то скакавшая по кругу, по кругу, нимало не мешая хозяйке принимать позы и даже ложиться ее, лошади, поперек. Потом незначительного вида человек в черном начал кидать красавице какие-то кегли, а та их ловко ловила и жонглировала ими у себя над головой, а лошадь послушно перешла на шаг, чтобы всем было видно, как хорошо у них получается. Тут приглушили огни и раздался барабанный бой, тот, в черном, подскочил и надвинул лошадке на глаза глухие шоры, видимо, не желая волновать ее почем зря, а сам стал зажигать самые настоящие факелы и бросать их в сторону наездницы – и она их подхватывала, и вращала в потемневшем воздухе, и подкидывала один, другой, третий, пока над нею не образовалось что-то вроде светящегося огненного колеса. Публика города Ф. проводила их такими аплодисментами, что казалось, ничего прекраснее уже не покажут, но это было только начало.

Дальше были, вы не поверите, львы; М. даже подумала, что все еще лежит в саркофаге и происходящее ей только снится – в конце концов, она была в просвещенном государстве, где использование животных в цирке было не в почете даже в самых отдаленных его уголках; но это были самые настоящие львы, грозные, с мощными всесильными лапами, и как же они ревели на дрессировщика, когда он переходил от одного к другому и велел им то садиться, то ложиться, то прыгнуть, а потом, под общий приглушенный стон, снял с себя тужурку, наклонился и засунул голову прямо в раскрытую пасть самого крупного из зверей, постоял так и вынул ее, неповрежденную. То-то было восторга! Львы еще побегали вокруг манежа, как заводные, и унесли свои хвосты и гривы, словно правда померещились.

Это зрелище что-то напоминало, смутное и при этом отчетливое, словно в сумке шаришь и знаешь, чтó там может найтись и чего там нету наверняка (например, ядовитой змеи или, скажем, пятерни вора-карманника). М. почти уже поняла, что именно ощупывает в своем мысленном хозяйстве, как вдруг, семеня тюлевыми ногами, на сцену выкатилась девочка на синем огромном шаре и долго перемещалась на нем туда и сюда, поводя боками под скрипичную музыку; думать стало некогда. Впереди-то были еще воздушные гимнасты, это было описано в программке, которую сунула ей в руки особа с татуировками и еще, добрая душа, дала в долг зарядное устройство, чтобы подкормить лежавший в гостинице телефон. Акробаты под куполом, человек-гора, сеанс чтения мыслей – все это было М. обещано, а высшей точкой должен был стать завтрашний день, когда она намеревалась побывать неотъемлемой частью представления, самой его середкой, пусть и не вполне съедобной, как косточка в абрикосе.

И обещанное выдавали ей сполна: силач в трико приседал и выпрямлялся, держа на плечах целую платформу со старинным автомобилем, по виду неподъемным, старуха в шали вызывала из зала мужчин и женщин и рассказывала им, как их зовут и откуда они родом, воздушные гимнасты переливались под куполом, как золотые рыбки, перелетая из тени в свет, с трапеции на трапецию, и М. была так счастлива, словно это и не она была, а кто-то третий или даже четвертый. Мысль о том, что эти чудеса ей только снятся, не оставляла ее в покое, но когда она брела назад в гостиницу во влажной ощетинившейся ночи, следуя за спинами расходившихся из цирка горожан, обувь намокла и на подошвы налипла земля, а значит, все было взаправду, на самом деле.

К тому же она вспомнила наконец, что пыталась, и даже ойкнула от удовольствия: это было так, словно над кроватью у тебя много лет висит картина, изображающая дремучий лес и тропинку, освещенную солнцем, и ты всю жизнь представляешь себе, засыпая, как одним движением оказываешься у нее внутри и вот идешь себе неведомо куда, переступая через корни, а за спиной остается пустая комната и никто понятия не имеет, где ты и кто ты. У М., оказывается, была в голове похожая картина – не картина и даже не картинка, а книжка, которую она читала когда-то и забыла так, как забываешь только вещи, которые очень любил и долюбил, можно сказать, дотла. Но сейчас книжка заново развернулась у нее в голове, словно двойные двери распахнули и М. стояла на пороге.