Фокус

Что-то ее начало беспокоить, однако, что-то было не так и требовало задать вопрос, к чему она была пока не готова. В средневековом романе, на котором она, можно сказать, была воспитана, читателя специально учили, что вопросы следует задавать без проволочек, немедленно, как только первый из них затрепыхается у тебя на губах. Там, в книге, благовоспитанный юноша, который почитал за доблесть никогда и ничему не удивляться и ни о чем не расспрашивать, обнаруживал себя в очень странных обстоятельствах, где все прямо-таки взывало к тому, чтобы спросить хозяев дома о том, что у них стряслось и какая нужна помощь. Но он держался что было сил, стараясь проявить таким образом вежество и учтивость, – и добился этим только того, что замок, где он провел ночь, провалился под землю вместе со своими обитателями, и юный рыцарь был в том виноват. Ведь если бы он спросил хоть о чем-то, все они были бы спасены, и не только они, но и все человечество, вот как, – а теперь их и его ждали столетия новой муки, которые тянутся и посейчас. Нехитрую этику, основанную на этой истории, М. усвоила еще подростком, но вот, оказывается, поняла все навыворот и сейчас надувалась, как воздушный шар, крупными болезненными толчками, сдерживая в себе горячечный воздух, лишь бы не спросить, откуда он знает, что она живет в Б. и именно туда ей предстоит вернуться.

И все-таки она себя выдала, неосторожным движением или безотчетным звуком, и человек с заколками и бледными глазами сказал просто, словно это ничего не значило: «Я вообще-то знаю, кто вы, узнал вас в поезде, только не сразу понял, что это именно вы». Слово «вы» начинало звучать в его речи с угрожающей частотой, и М. поежилась, как от озноба. Он пояснил, что был недавно на фестивале, где она выступала, и М. безотчетно прикинула, чтó хуже – он ведь мог читать и какую-то из ее книжек, – но получалось, что разницы никакой, худо было и то, и это. Те занавешенные картинки, которые бродили в последние час-два у нее в уме, никак не подразумевали встречи с читателем, при котором они были бы совершенно неуместны. Выходит, дело было не в ней, не в М., а в заезжей писательнице из дальней страны, именно она вызвала у него уважительный интерес, достаточный, чтобы махом перепрыгнуть все, что их разделяло, и оказаться за одним столиком, в запертой комнате и бог знает где еще. Голубое покрывало набухло у нее перед глазами, как парус, и враз поблекло. Он назвал по имени ее недавнюю книгу; ага, это был читатель, и М. собрала себя в кулак и приготовилась к культурному диалогу.

В доме у озера, где она жила в последние месяцы, проживало множество людей умственного труда, они были собраны там со всего света, чтобы работать в свое удовольствие, а в промежутках обмениваться мнениями. Для этого были и вода, и лебеди, и ежедневные ланчи, за которыми все собирались и говорили о чем придется. У писательницы М. понемногу завелись там друзья-приятели, и, пока они обсуждали оперу или местную кухню, все шло хорошо. Но иногда речь заходила о, так сказать, текущих событиях, и М. до сих пор помнила, как кто-то стал объяснять ей, что она слишком критически относится к своей великой стране, являясь в то же время недвусмысленным доказательством ее, страны, достижений. Современный мир все нивелирует, убеждал ее собеседник, и только в по-настоящему консервативных обществах есть еще место для подлинной инаковости, которая и отличает одну культуру от другой. Да, культура – дело кровавое, добавил он не без удовольствия. Но возьми хоть Иран: мы все обожаем иранский кинематограф – но каким он был бы, если бы религиозное государство не стояло каждую минуту на пути у глобализма? Конечно, дело не обходится без жертв – но что, если большое искусство может появиться только на фоне большого насилия? Пора согласиться, что оно-то и является необходимым условием, и в этом смысле за последний год вы всех оставили позади.