Формула яда

Из рассказа отца Касьяна выяснилось следующее. Отслужив вечерню в Онуфриевской церкви, он возвратился к себе в келью. Вдруг распахнулась дверь, и на пороге возник широкоплечий пожилой человек. Направляя в отца Касьяна пистолет, вошедший сказал:

— Тише! Не кричать! Где Ставничий?

— Уехал в Тулиголовы, к знакомым,— бледнея, ответил священник.

— Где он прячет свой дневник?

— Не знаю,— обманул пришельца Касьян, хотя прекрасно знал, что до того, как передать дневник мне, Ставничий прятал его в ящичке под койкой, прибитом к стене.

Тогда незнакомец велел отцу Касьяну лечь на пол и стал обыскивать келью. Он отбросил матрацы на койках, перебрал все журналы и книги на стеллаже, долго рылся в чемоданчике Ставничего и вещах отца Касьяна. Обыск не привел ни к чему.

Озлобленный, уходя, он сказал:

— Никому ни слова об этом! Понятно? Заявите — пеняйте на себя...

* * *

— Скажите, отец Теодозий,— спросил я Ставничего,— вы кому-нибудь говорили о том, что пишите дневник, кроме отца Касьяна, Журженко и меня? Я имею в виду прежде всего священнослужителей.

— Знал об этом,— напрягая память, промолвил Ставничий,— священник каплицы Кульпарковской лечебницы, отец Николай Яросевич. Его дочь — певица джаза Варса, Рената, сейчас в Англии. Он получал от нее письма через Швейцарию. Он и принес мне в палату-одиночку эту тетрадку. Возможно, он сообщил об этом капитулу. Ведь ему было поручено присматривать за мной.

— А как выглядел человек с пистолетом? Во что он был одет?

— Он был в форме советского железнодорожника,— ответил Касьян.— Это меня и удивило больше всего!

Мне сразу вспомнились похороны митрополита Шептицкого и странный человек в форме железнодорожника, который сперва преследовал отца Теодозия, а потом порывался отвести его домой.

«Хорошо, что Садаклий опять работает на прежнем месте, в управлении государственной безопасности. Он относится к разряду тех людей, которые никогда ничего не забывают»,— подумал я.

Стараясь не волновать отца Теодозия, я сказал:

— Дневник ваш я пока задержу у себя. Так будет надежнее. Церковь всегда боялась тайн, которые могут повредить ее престижу. Но я убежден в том, что никакие угрозы и визиты разных «железнодорожников» на сей раз не смогут помешать нам рассказать всему народу, кто на самом деле предал вашу дочь...

Преступление продолжается.

В шестнадцать часов 8 октября 1949 года на людной Академической аллее Львова вблизи кинотеатра «Щорс» состоялась встреча двух молодых людей, до этого не видевших и не знавших друг друга Их фамилии, место жительства, профессии были тщательно законспирированы.

Худощавый брюнет с волнистыми волосами и сжатыми узкими губами, первым явившийся в условленное место, носил кличку «Славко». Из карманчика его серого пиджака торчал сухой желтый цветок. Это был опознавательный знак. У подошедшего к нему блондина по кличке «Ромко» в руках был свежий номер журнала «Новое время».

Не отрывая глаз от цветка и помахивая журналом, Ромко осторожно спросил:

— Который час?

— Без пятнадцати четыре,— ответил Славко.

— Пойдем в кино?

— Нет денег! — отрезал брюнет и, согласно инструкции своих руководителей — «провидныков», предложил Ромко следовать за ним.

Вскоре они оказались в Стрыйском парке, одном из лучших в Европе. В этот предвечерний час здесь гуляли матери с детьми, старые и молодые львовяне. Они прохаживались по аллеям, подолгу стояли у озера, по которому, изогнув шеи, плавали лебеди. Тихо и очень мирно было в парке в этот день золотой львовской осени. И никто из посетителей не мог предположить, что именно сейчас на одной из укромных аллей начинает осуществляться план задуманного значительно раньше убийства человека, который стремится делать людям только добро, выводит их к свету, который очень любит жизнь.

Когда в первый послевоенный год какие-то хулиганы срубили два дерева в Стрыйском парке, человек, которого замышляли сейчас убить, поднял на ноги горсовет, всю общественность Львова, писал об этих двух деревьях в газету, писал так, будто речь шла о жизни людей, а не буков и кленов: он всегда заглядывал в будущее и хотел сделать жизнь своих современников, переживших тяжелейшую из войн, радостной и прекрасной...

— Провиднык велел убивать тебе,— оглянувшись по сторонам, зашептал Славко,— а я буду заговаривать зубы...

— Знаю,— глухо подтвердил Ромко,— Буй Тур тоже самое сказал... Вот этим, чтоб шуму не было.— И, расстегнув пиджак, показал засунутый за пояс гуцульский топорик с блестящим лезвием.— А эти штуки возьми. На всякий случай!

Он передал своему чернявому напарнику пистолет, или, как его называли в этих краях, «сплюв», и темную гранату-лимонку. Другой пистолет и еще одну гранату Ромко, как велели ему главари, оставил у себя.

Затем они поднялись по крутой тропинке из парка на взгорье, пересекли линию детской железной дороги и, свернув на Стрыйское шоссе, стали спускаться по Гвардейской.