Фортуна благоволит грешным

– Бенедикт Фрост, вы сама доброта. Значит, в другой раз, хорошо?

– Если «другой раз» действительно будет… Тогда я должен считать себя самым удачливым из смертных, – ответил Бенедикт с улыбкой.

Перед уходом она снова поцеловала его, и Бенедикт, оставшись один, несколькими быстрыми движениями удовлетворил себя рукой, сбросив, наконец, напряжение. С той самой минуты, как Шарлотта поцеловала его и втолкнула в спальню, каждая его мысль была окрашена похотью. И теперь, вздохнув с облегчением, он снял сапоги и вымыл руки. И вот он снова сидел перед своим сундуком… Потертый сундук с плоской крышкой был изготовлен из камфарного дерева – от сундука до сих пор исходил слабый аромат. Но маленький висячий замок уже давно заржавел, так что ключ поворачивался в нем с трудом. Бенедикт уже привык открывать сундук своим стилетом, но сейчас у него не было такой возможности. К счастью, он по-прежнему хранил ключ, который и вставил в замок. От морской соли металл стал хрупким и плохо поддавался, но в конце концов замок удалось открыть.

В искусно сделанных ящиках и отделениях этого сундука хранились все его пожитки – весьма жалкие: бриджи, чулки, льняные рубашки, запасной жилет, шляпа… Деньги же, вырученные от продажи семейного книжного магазина, и пенсия – все в виде серебра и золотых гиней – были довольно увесистыми; с тех пор, как Бенедикт потерял зрение, он настаивал, чтобы ему платили только металлическими деньгами. Для слепого человека бумажные деньги ничего не значили. Здесь же, завернутая в коричневую бумагу и перевязанная веревочкой, лежала его рукопись. Он приподнял ее, чувствуя приятную тяжесть. Рукопись была не только хроникой его путешествий, но и ценным подтверждением его владения письменным словом. Все те годы, что он был зрячим, буквы – и написанные пером, и напечатанные в книге, – казалось, шевелились и сбивались в кучу, в которой ничего невозможно было разобрать. Каждый том в книжном магазине его родителей словно являлся молчаливым укором для него – ведь он мало что мог прочесть. Что ж, в море грамотность была не нужна, имело значение только одно – следовало хорошо выполнять свою работу и быть частью команды, вот и все. Да, такова была жизнь в Королевском флоте, но потом, когда он ослеп…

Писать с помощью ноктографа – это оказалось очень занятным делом, – и стилус словно пришпиливал слова на нужные места. Когда Бенедикт работал рукой и головой, без всяких фокусов, которые прежде вытворяли его глаза, фразы приходили одна за другой, четкие и упорядоченные. Он чувствовал форму каждой буквы и четко пропечатывал ее. Конечно, он никогда не сможет перечитать свою книгу, но он знал, что писать-то точно может. Наконец-то! Это был неожиданный дар, преподнесенный ему слепотой. И возможно, написание книги было именно тем, что ему требовалось. Писание освежало его память, заставляя размышлять над тем, что он делал. После нескольких лет войны Бенедикт пересек пролив и свободно разгуливал по улицам Парижа. Он побывал на заснеженном Монблане и плавал в гондоле по мутным водам венецианских каналов. Как-то раз его ублажала одна французская вдова, вытворявшая своим языком и губами удивительные вещи, а он передал это новое знание некой синьоре в Венеции, назвавшей его лучшим из всех ее любовников.

Конечно, некоторые его приключения были слишком интимными, так что он не мог излагать их на бумаге, но тем не менее они составляли часть его прошлого. И он решил, что не будет публиковать свою книгу как роман – так, как будто ничего этого не происходило с ним в действительности. Но если его труд никогда не будет опубликован, то выходит, что рукопись не имеет совершенно никакой ценности… Тогда зачем же ему так за нее держаться? Может, это – просто стопка бесполезной бумаги? И если уж на то пошло, то зачем ему брать на себя труд снова отправляться в путешествие? Зачастую ему это и не нравилось – не нравились неудобства, связанные с путешествиями. Например – когда требовалось обменять деньги или найти дорогу в незнакомом городе, а рядом с ним не было человека, которому можно было бы доверять. И очень не нравилось часто слышать слова «слепой путешественник». Как было бы приятно погулять, не стуча на каждом шагу тростью и ощупью отыскивая дорогу. О, как приятно ходить широким шагом по городу, улицы которого он знает так же хорошо, как собственное лицо. И еще приятнее услышать, например, такое: «Это мой друг Бенедикт». Или, раз уж он так размечтался: «Это мой муж Бенедикт». «Дорогой, добро пожаловать домой!» «Папа, я по тебе скучал!»

У моряков не бывает таких мечтаний. У слепых – тоже. К тому же «флотским рыцарям» не разрешается жениться. А от мужчин, которые странствуют по свету, никто не ждет, что они обретут дом.

Но Бенедикт хотел всего этого… и даже больше. Его мечты, как и путешествия, были своего рода актом неповиновения тому миру, который смотрел на него зрячими глазами и говорил: «Ты не можешь». Но он-то мог, мог!..