Фотоаппарат

Летом бассейн пустел: нас оставалось не больше десятка, и каждый мог плавать в свое удовольствие, не беспокоясь об удобстве других — мы, завсегдатаи, всегда прилагали усилия, чтобы избежать столкновений и не поднять волн. Во время плавания — очки на лбу, мозг погружен в работу — случалось, раздавался звук открывающейся двери, я машинально поднимал глаза, как в библиотеке отрываешься от книги взглянуть на вновь прибывшую читательницу и проводить ее мечтательным влюбленным взглядом, (чтобы потом, вздохнув, опять уткнуться в буквы), и с неприятным чувством узнавал в вошедшем черты тех, кого я мысленно именовал «крольцами». Я смотрел, как этот безобидный на вид широкоплечий юноша, в малюсеньких черных плавках вразвалочку обходит бассейн, взбирается на тумбу, поправляет очки (одним холодным твердым движением надвигает на глаза), готовясь ринуться в воду, уйти на глубину, торпедой скользнуть вперед (мне сразу делалось не по себе), приняться, наконец, циклически и равномерно выбрасывать в разные стороны все части тела, разрушая своими придурочными резкими движениями мою сосредоточенность, тонувшую в кипении брызг и пены, и оставляя весь бассейн в смятении.

После бассейна я обычно покупал газету и заходил позавтракать в кафе. Бывало, я кончал плавать после полудня, но тем не менее неизменно ел завтрак, плотный берлинский завтрак с колбасами, сырами, яйцом всмятку, апельсиновым соком, круассаном и целой корзинкой всевозможных хрустящих хлебцев: пшеничных и ржаных, с отрубями, с изюмом, одни были поджаристыми и круглыми, как булки, маленькими, сдобными, продолговатыми, похожими на сэндвичи, мягко крошащимися и покрытыми чудесной золотистой коркой. В Берлине я завтракал в любое время дня — и ранним утром, если перед этим ночь не спал, и ближе к вечеру (вместо того, чтобы заказывать обед, я просто просил принести завтрак). Однажды — в тот день шел дождь, кафе и так было набито, а посетители все продолжали подходить, думая пересидеть ливень, то и дело на пороге появлялся человек, стряхивающий капли с зонта — в дверь вошла девушка и, окинув взглядом зал, чуть не с опаской приблизилась ко мне, робко указала пальцем на два стула, стоявших возле столика — на одном лежал рюкзак с моими мокрыми вещами: плавками и купальным полотенцем — и произнесла длинную вопросительную фразу по-немецки, осведомляясь, занято ли место. Я, растерявшись, сделал знак, что нет, да-да, прошу вас, все свободно, я как тысячерукий и тысячеглазый будда мотал одновременно руками, головой, всем, чтобы она села, я торопливо убирал рюкзак, предупредительно двигал газеты, поправлял волосы, и она осталась за моим столом. Я удивленно, польщенно, смущенно улыбнулся, притянул к себе чашку и кофейник, передвинул тарелку с колбасой и сыром, освободив пространство для нее. Настало время приниматься за яйцо всмятку, но торопиться было некуда, торопиться некуда. Любезничать с яйцом во рту всегда неловко. О да, он знает женщин. Он хладнокровен. Я выжидал, сжимая в руке ложку. Она сняла платок, тряхнула волосами, дав им свободно разлететься по плечам, потом встала и отошла повесить мокрый плащ, все это время я не спускал с нее глаз, особенно увлекшись покроем синтетических брюк, туго и высоко охватывавших талию. Нам не суждено было продолжить начавшееся приключение, поскольку в зал уже входил высокий, элегантный, мускулистый мужчина в серой куртке поверх черного свитера, вид у него был решительный, шевелюра волнистой; моя соседка пару раз изобразила неясный приветственный жест и указала в мою сторону, давая понять, что нашла здесь два места. Мужчина молча подошел к моему столику, поправил складку на брюках, сел и, поздоровавшись быстрым движением головы, раскрыл меню, в которое надолго погрузился. Я слегка сдвинулся в сторону, незаметно оглядел его и — вот вам, пожалуйста — взялся за яйцо всмятку.