Фотоаппарат

Мой звонок застал Джона дома. Он был не слишком занят (он читал: Джон всегда читал), и я назначил ему свидание в девять в Кафе Эйнштейн. Прежде, чем идти, я принял душ и вымыл голову (если быть точным, радостно взлохматил свой утиный пух). Потом, не одеваясь, смазал плечи кремом Биафин — молочно-белым, увлажняющим, смягчающим, идеальным при ожогах средством, которое оставила Делон. Я сжал тюбик, выдавил каплю, да, маленькую каплю, размером с горошину и круговым движением втер ее в красную, вздувшуюся кожу плеч, заставляя проникнуть глубже в эпидермис, затем осторожно надел рубашку. Я, в общем, неплохо справился; собственно говоря, и свечку в случае чего я тоже, наверное, себе поставлю. Но не будем из пустяка делать трагедию — я только обгорел. Я вышел за порог, проверил ключ и деньги (вот беспокойная натура) и, погрузившись в размышления, зашагал вниз по лестнице. На мне был летний пиджак, а сандалии, которые обычно носил на босу ногу, я дополнил парой белых носков, придав костюму местный колорит. Я стал теперь настоящим берлинцем. Если не брать в расчет акцент, конечно. Впрочем, меня никто не тянул за язык. Молчаливый берлинец — вот, кто я. На Арнхаймплац я сел в двухэтажный автобус и, предъявив водителю проездной, поднялся по лесенке, чтобы занять место на первом ряду империала. Поставив ноги на подоконник, я одиноко сидел в двухэтажном автобусе и наблюдал, как угасают над городом последние розоватые отблески вечерней зари. Автобус только что пересек железнодорожный мост на станции Халензее, и я пустился в путешествие по улицам Берлина, размышляя о будущей книге: в моих мыслях не было ясности и определенности, не касаясь подробностей, они бродили, скакали, мчались, парили, уносились вдаль, словно собираясь когда-нибудь после соединиться в неколебимом мраморе некоего идеального завершенного труда. Мечты, мечты.

Кафе Эйнштейн — снаружи оно выглядело точно как респектабельный буржуазный особняк с решеткой и крыльцом — в начале века было резиденцией одной великой актрисы немого кино (имя умолчу в память о ее таланте), а после войны сделалось известным кафе в венском стиле, в чьем антураже, да и в посетителях просматривались черты не столь германские, сколько сенжерменские. Это было приятное спокойное местечко, куда я с удовольствием заходил выпить стаканчик, на столике у входа лежали газеты на разных языках, их, защищая от воров, вставляли в длинные палки светлого дерева, которые, действительно, было трудно стащить. Когда в тот вечер я открыл дверь в зал, он был почти пустым и тихим; два-три посетителя, сидевших на диванах с чашкой кофе или стаканом вина, оторвались от газет и с вялым и брюзгливым любопытством смотрели поверх полукруглых очков, кто там пришел. Это был я, ребята. Я прошел, руки в брюки, по залу, где Джона явно не было, до двери в сад и стал спускаться по ступенькам. В саду при свете рефлекторов и фонарей человек пятьдесят наслаждалось особой мягкостью сегодняшнего вечера. Три или четыре проворных официанта с подносами в руках сновали между столиками, торопливо спускались и поднимались по лестнице в черных жилетах и белых фартуках, скрывавших ноги. Одни бежали навстречу друг другу по ступенькам, другие останавливались у столиков, раскрыв большой кожаный бумажник и собираясь дать сдачу. Джон — его столик стоял отдельно от других — читал, склонив над книгой лицо, сияющее легкой счастливой улыбкой. Он был в черной рубашке и с хвостом, что, в общем-то, меня порадовало: не придется весь ужин любоваться черной гривой, чья пышность подчеркивала скромность моего утиного пушка. Увидев, что я пришел, он закрыл книгу, мы пожали друг другу руки над столом, и пока я занимал место напротив, начали болтать о том-о сем. Я раскрыл меню и, вытянув ноги под столом, погрузив носки в гравий, отдался задумчивому созерцанию, не торопясь выбрать блюдо, продлевая чудное ощущение, сравнимое, пожалуй, с чувствами холостяка, перед которым открыты все возможности, а любые неожиданности вероятны. Выбрав Tafelspitz (на него так легко решиться), закрыв меню и положив его перед собой на столик, я оглянулся посмотреть, кто здесь сегодня: рядом с нами ужинали несколько молчаливых парочек; большая компания испанцев, одетых, как всегда, с той элегантностью, которую сегодня сохранили разве что в Италии, — сквозь гул до нас долетали обрывки энергичных фраз; чуть дальше, у крыльца в обществе загорелых молодых блондинок в черных платьях на бретельках сидели кружком несколько молодых людей, попивавших кофе и покуривавших сигары. Джон взял бордо, заказанное в ожидании меня, и хотел мне налить. Нет, я не пью, сказал я, прикрывая бокал рукой. Джон недоуменно на меня смотрел — бутылка зависла над бокалом, — я объяснил, что никогда не пью, когда работаю (ну надо же, тебе нельзя много работать, сказал он).