Fourth Screem

Разумеется, это не был процесс прямолинейного падения в бездну, а зигзагообразный мучительный путь, зна­вший и периоды относительной терпимости и благорасположенности к нам. В эти периоды многие ев­реи дос­ти­гали немалых успехов и на поприще государственной деятельно­с­ти, и в науках, и в иску­с­­ствах. Но это были, в основ­ном, те евреи, которым удавалось выр­ваться из цеп­ких лап местечек и гетто. Так что и достижения их были уже дости­же­ни­ями не еврейскими, а той национальной культуры, носителями которой они станови­лись. Не иудаизм поднимал их к вершинам мировой циви­лиза­ции, а совсем другой менталитет, несмотря да­же на то, что некоторые из них в сво­ей част­ной жизни сохраняли, насколь­ко это было возможно, иу­дейскую ве­ру. Однако и вера эта была уже как бы "охлаж­денной" и осво­божден­ной от иде­ологического накала – чаще всего, чисто фи­ло­­софская гордость или сердечный реверанс в сторону от­цов и тра­ди­ций.

В целом же – чем ниже падали мы, тем выше поднималось порожден­ное нами христианство. Причем на первых порах – факт столь же парадок­саль­ный, сколь и трагический – христиане понесли в мир идеи, которые были гораздо беднее, чем иудаизм. Это не требует особых доказательств. Сама их по­беда уже об этом говорит. Отказавшись от строгой, мешавшей свободному развитию, закостеневшей ритуальности иудаизма, придав Богу конкретные черты и смягчив Его суровый облик, христианство, вместе с тем, явило со­бой усеченный и примитивный иудаизм, и пото­му не могло не подцепить его полный вариант хотя бы в качестве приложения – в форме Старого (Ветхого) Завета.

В то время как Старый Завет полон культа жизни, семьи и семени, многообразен в своем философском, бытийном и бытовом плане, Новый Завет не содержит, по сути, много больше, чем идею жер­твенной смерти и воскресения. Смертельная непокорность христианства, унаследованная им от евреев как принципиальный код поведения или отно­шения к своему веро­учению, т. е. как категория чисто стилистическая, ста­ла доминантой его содержания. Оно возродилось после смерти Иисуса на основе идеи жертвы и самоотречения "во имя", и с этой иссушающей, от­решенной от жизни жертвенной любовью пошло побеждать мир и, победив, утвердило над ним не что иное, как герб распятия.

Это се­го­дня христианство полно идей семьи и дома, но не забудем, что церковь не допускала обряд венчания в своих стенах вплоть до 16 века и, вообще, весь институт брака и человеческой физиологии считала грехов­ным, недос­тойным святого идеала. Отсюда – и столь культивируемое церко­вью мона­шество, запрет (в отдельных конфессиях) на женитьбу священни­ков и жесточайшие (на протяжении столетий!) гоне­ния на женщин, навеч­но зараженных, якобы, ущер­бной натурой библейской Евы.

Василий Розанов, ревностный христианин и юдофил (при всем его ан­ти­семитизме), в докладе с очень остроумным и характерным названием "Об Иисусе сладчайшем и горьких плодах мира" блестяще полемизирует имен­но с этой стороной своего вероучения – с его безжизненностью, отрешенно­стью и без­вкусностью. "Семья, нау­ка, искусство, радость земной жизни, – цити­ру­ет Розанова возмущенный Н. Бер­дя­ев, – все это горько или безвкусно для того, кто вкусил небесной сладос­ти Ии­суса".

Полемику с христианством христианин Розанов вел всю свою соз­на­тельную жизнь, восхищаясь полнокровием и сочностью "основы основ" иу­даизма – его верностью семье, деторождению и браку.

Мы можем только гадать, что было бы, если б христианство и иуда­изм с самого начала нашли пути к диалогу, к взаимообогащению, а не ри­ну­лись бы друг на друга с непримиримыми принципами. Но это уже пред­полагает терпимость, а значит и мысль: не любой ценой победить римлян, а любой ценой сохра­нить страну и зем­лю – единственный гарант полноцен­ной нацио­наль­ной жизни. Еще каких-нибудь пару сотен лет надо было про­держать­ся, а там глядишь, никто бы нас уже и не завоевывал!..

Какое-то невыразимо щемящее чувство досады охватывает меня каж­дый раз, когда я думаю о том, что мы могли – да, могли! – сохранить свое отечество и тем предотвратить трагедию двухтысячелетнего рассеяния сре­ди других наро­дов, бездомного иждивенчества, выпадения из процесса нор­мального государственного и культур­ного развития, возникновения в мире уникаль­ной формы ненависти – антисемитизма, приве­д­­ше­го к фашистским газовым камерам.

Порой кажется, что всего три обрядовых требования надо было как-то смягчить, – хотя бы уже под конец, в римскую, сравнительно циви­ли­­­зо­ван­ную пору, – чтобы избежать впоследствии всего ужаса не только фи­зи­чес­ких бед­ст­вий, но и мо­раль­ных унижений, выпавших на нашу долю в поло­же­­нии жидов, в положении страны жидов, – virtual nation, – располз­шейся вну­три христианских стран, которые в течение веков взирали на нее как на ненужное, вредное, инородное тело, причем этот взгляд, был присущ, как известно, не только Гитлерам и Шафаревичам, но Вагнерам и Достоевским тоже.