Fourth Screem

Именно на путях господства идеологии с ее неизбежными спутницами: фанатической преданностью, с одной стороны, и агрессивной профанацией идеала, с другой, – была подготовлена почва для возникновения различных религиозно-фило­софских и политических докт­рин, партий и течений, более или менее отда­ленных от столбовой руководя­ще­й директивы. В одних из них, как, ска­жем, в фарисеях, преобладало то, что мы сейчас на­зываем фарисейством, в других, как в ессеях, на­пример, пре­обладали чер­ты идеа­лизма и крайнего романтизма.

Именно в свете этих обстоятельств многое проясняется и в христи­а­н­ст­ве.

Рождение зверя

Возникшее из самих недр иудаизма, христианство попросту не могло не унас­ледо­вать, во-первых, его воинственного идеологического настроя (вспомним, что еще при Павле и даже какое-то время после него оно, в большинстве своем, состояло из иудеев) и, во-вторых, порожденной им готовности уми­рать за святые идеалы. Готовность к ду­ховному подвигу, к геро­ической смерти во имя идеи и идеала, христиане несомненно унасле­довали от правоверных защитников иудаизма.

Возьмите такие крупные жертвенно-героические фигуры еврейской на­ци­ональности, как сам Иисус, основатель движения, как бесстрашный Па­вел, истово сражавшийся сначала за иудеев против христиан, потом с той же истовостью – за христиан против иудеев, все апостолы Христа, приняв­шие мученическую смерть во имя утверждения своих идей (а сколько ты­сяч неизвестных имен, замученных в римских застенках!) – они же все, в пер­вую очередь, – евреи! Разве в своем духовном подвиге они чем-то от­ли­ча­лись от героев – защитников храма, Иерусалима и Масады?!

Христианская реформа иудаизма во всей полноте сохранила его сти­ли­стику самозащиты и отпора врагам. Это была стилистика идеологичес­кого боя – и потому наиболее непримиримого и жестокого. Бог или смерть. Смер­тельная, если не сказать – дьявольская, любовь к Богу!

И с этой смертельно-дьявольской любовью к Богу, достигнув призна­ния и власти, они пошли разить своих врагов и, прежде всего, своих бли­жайших родственников (в прямом и переносном смысле слова), наделен­ных тем же рвением и той же любовью.

Стилистическая однородность поведения двух систем чрезвычайно остро подчеркивает полнейшую обусловленность новой системы старой. Другими словами, иудаизм не мог не породить христианства, а христиан­ство не могло возникнуть ни на какой другой почве, кроме как на почве иудаизма. Каждая новая идеология всегда возникает как оппозиция су­ще­ствующей. Это очевидно. Но очевидно и то, что только соотносимые явле­ния могут выступать в качестве оппозиционных пар. Это можно просле­дить едва ли не по всем свойствам иудаизма и христианства. Я останов­люсь на важнейших.

Несмотря на то, что Бог в иудаизме довольно часто говорит человече­с­ким голосом и на понятном людям языке, несмотря на то, что Он даже умеет писать на человеческом языке (на скрижалях, принесенных Ему Мо­исеем), Его сущность не определена. Как субстанция, Он под­чер­кнуто от­влечен и абстрактен. Само слово "Бог" в иудаизме предельно условно. У Него нет определенного облика (формы), а на письме верующие люди обя­за­ны пере­давать его невнят­ным, непроизносимым "Б-г". Вместе с тем, это некая сила, спо­­собная щедро вознаграждать за верность и столь же жесто­ко карать, как сказано во "Вто­розаконии", за малейшие откло­нения "вправо или влево".

Каждый из нас, кто хоть раз в юности испытал некоторую душевную боль при встрече с чрезмерной жестокостью, может четко себе представить, что мог переживать некий еврейский юноша по имени Иисус при чтении, скажем, такого библейского эпизода:

"Когда сыны Исраэйля были в пустыне, нашли раз человека, собирав­шего дрова в день субботний. И те, которые нашли его собирающим дрова, привели его к Моше и Аарону и ко всей общине. И оставили его под охра­ной, потому что не было еще определено, как с ним поступить. И Господь сказал Моше: смерти да будет предан человек сей; забросать его камнями всей общине за пределами стана. И вывела его вся община за стан, и за­бросала его камнями, и умер он, как повелел Господь Моше" ("Числа", 15, 32-36).

Не этот ли эпизод вырвал из его груди столь отчаянный для сво­его времени тезис: "Сын человеческий – господин и субботы"?

Как бы там ни было, но эпизоды такого рода не могли не вызывать в романтической душе чувств протеста против окружа­ю­щего миропорядка и его иде­ологии. Вся Тора на­деляет Бога чер­та­ми спра­ведливого, но предель­но жестокого, непрощающего отца и госпо­ди­на. Он велик и страшен. Осо­бен­но неимо­верными угрозами и проклятия­ми насы­щена заключительная, пя­тая часть Торы – Второзако­ние. Главу 28 (15-68), к примеру, – прочтите сами! – невозмож­но чи­тать без подавленности и ужаса.

Совершенно ясно, что только в такой атмосфере, только на этой почве и могла родиться сама потребность в Боге, во-пер­вых, бо­лее конкретном и, во-вторых, более добром, не карающем "за вину отцов детей третьего и чет­­­вертого рода" ("Второзаконие", 5, 9), а умеющем прощать.