Fourth Screem

"Расположившись возле (только что зарезанных ими – Л.Л.) своих жен и детей, охвативши руками их те­ла, каждый подставлял свое горло десяте­рым, исполнявшим ужасную обязан­ность. Когда последние пронзили свои­ми мечами всех... они с тем же усло­ви­ем метали жребий между собою: тот, кому выпал жребий, должен был убить всех девятерых, а в конце самого себя" ("ИВ" кн. 7, гл. 9).

Я не знаю, какая жизнь сохранялась еще на территории Иудеи. Но до этого трагического события в Масаде, командир крепости, проклиная Бога, судьбу и врага и убеждая народ в необходимости покончить с собой, опи­сы­вает ее сле­дую­щими словами: "Куда он исчез этот город, который Бог, казалось, избрал своим жилищем? До самого основания и с корнем он уничтожен. Единственным памятником его остался лагерь опустошителей, стоящий теперь на его развалинах, несчастные старики, сидящие на пепе­ли­ще храма, и некоторые женщины, оставленные для удовлетворения бес­стыдной похоти врагов" (Там же, гл. 8).

Финал этот не был уроком.

Всего 40 лет спустя, в 113 году поднялись евреи диаспоры. Восстание захватило Египет, Антиохию и Кипр. Но даже и после этого все еще мож­но было как-то на­де­я­ться на восстановление загубленной земли.

Однако в 135 году среди нас снова появляется бесстрашная фигура. Это Бар-Кохба, которому Талмуд приписывает сле­­дующее восклицание: "О Боже, не помогай, но и не мешай нам!", – и на этой основе отказывает ему в благочестии.

В самом деле, в устах иудейского героя подобное святотатство – вещь, совершенно не­мыслимая. Я даже склонен в этом усомниться. Но нет нуж­ды. Это был уже конец. Результатом восстания Бар-Кохбы было не только оконча­тель­ное разрушение всего живого на святой земле, но и сама земля была, по существу, у нас отнята.

"Иерусалим и иудейская часть Палес­тины были объявлены запретны­ми для евреев, – пишет Даймонт. – Все уцелевшие от бойни и не успевшие бе­жать в Парфию, были проданы в рабство".

Популярный историк гордится нами. Он доказывает, что еврейские восстания нанесли непоправимый урон Риму и ускорили его падение. И сами по себе, и тем, что заразительно по­действовали на другие завоеван­ные империей народы.

Прекрасно. Все было бы прекрасно, если б мы при этом не потеряли страну и землю.

Есть ли в мире какая-то цель, какое-то – не важ­но сколь высокое – "во имя", какая-то ценность, которые бы могли оправдать дея­ния, сопряжен­ные с потерей этого первейшего достояния любого народа – земли и стра­ны! Я таких ценностей не вижу, не знаю и был бы весьма признателен, если б кто-то мне на них указал. Здесь можно, конечно, потешить себя очень воз­вышенными упражнениями насчет человеческого достоинства и святых убеждений, но и они преступны, когда под угрозой само сущест­вование страны и земли.

А между тем, именно этот сдвиг в нашем национальном сознании, при котором "как жить" стало важнее, чем "где жить", и привел нас к катастро­фе, к преступлению против самих себя. Это было четвертое (после распада на два царства и гибели каждого из них) наше падение, идеологическая по­до­плека которого видна уже, по сути, невооруженным глазом.

"Причиной падения нового царства (новая Иудея, после Вавилонского плена – Л.Л), – пишет Даймонт, – было не вероломство римлян, а внут­рен­­ние распри са­мих евреев... Брат восстал против брата, отец против сына, а народ против угнетателей... Распри разделили народ на три враждующие партии. Каждая из них внесла свою лепту в последующее разрушение Ие­русалима, изгнание евреев и возникновение христианства".

Мое единственное замечание по данному выводу – это некото­рая доля абстрактности в слове "распри". Можно подумать, что они яви­лись истори­ческой прерогативой только евреев, в то время как известно, что без них не обо­шелся и не обходится ни один народ в мире.

Жизнь сложна, и у всякого народа есть свои распри, свои вну­т­ренние расхождения разной степени накаленности, включая борьбу пар­тий и поко­лений. ­Наша беда, ви­димо, не в распрях как таковых, а в том, что обусло­вившая их религиозно-идеоло­ги­­че­с­кая закваска была лишена необходимых жизненных соков. По­рождая экс­тремистские формы патрио­тизма, она при­вела к уродливому смещению ра­зумной связи между реаль­но­стью и идеей, в святую пасть ко­торой мы с ге­роическим бесстрашием не побоялись бро­сить все: и себя, и семьи свои, и народ свой, и страну, и землю.

Иудаизм был первой цель­ной социальной идеологией в мире, а мы, разбивавшие (и разбившие) лбы свои о его непорочные сту­пени, – первой в мире идеологической на­цией. Со вре­мен Вавилона мы начали постепенно привыкать к тому, что для нашего на­ционального выживания земля и страна вовсе не обязательны, что они лег­ко заменимы великим учением, готовым к транспортировке в любой уголок мира вместе с нами.