Франкенштейн: Мёртвый город

Рой над головой кружил, кружил, жужжа-шипя, и Карсон не могла отпустить идея, что каждый человек в комнате был ничем иным, как частью закуски, которую можно съесть. Это плотное облако серых и блестящих наноживотных, которому требовалось топливо, чтобы создавать, учитывая его параметры, сопоставляло свой выбор со своим желанием. Предполагать, что эти миллиарды крошечных существ имеют такие же вкусовые сосочки и кулинарные предпочтения, было глупо, конечно, но эта колония была настолько чужда по своей природе, что Карсон не могла представить, как или почему она решила делать то, что делала, и она попыталась проанализировать её действия и предсказать следующий ход, думая в терминах, привычных ей, несмотря на то, насколько неприменимыми эти термины могли быть.

Теория о том, что передвижение привлечёт жадную атаку, оказалась ложной. Рой внезапно начал образовывать воронку, блестящая спиральная дымка вытянула себя в быстро затягивающуюся форму. Из центра массы на одного из Всадников, который был так же парализован, как остальные, свалилось что-то похожее на воронкообразное облако, а затем высосало его по кусочкам, как будто он не сильно отличался от желатина, скормив его торнадо в виде грозовых туч над головой, не оставив ни кусочка плоти, ни клочка одежды.

* * *

Покинув девять пылающих коконов в средней школе, Салли Йорк и новые «Сумасшедшие ублюдки» забрались в «Хаммер» и отправились нарываться на неприятности.

Находясь снова на переднем пассажирском сидении, Брайс Уолкер казался Салли более увлечённым, более живым, чем восемнадцать месяцев назад, когда умерла его Ренни. Что-то умерло в Брайсе вместе с ней, что было понятно, так как их долгий брак был не просто чередой лет во взаимно приемлемых отношениях, но также выражением истинной любви. Переживание любви было доступно каждому, кто открывал сердца, но истинная любовь была редкой и надёжной вещью, к чёрту всё, если не была надёжной вещью, которая требовала вмешательства судьбы: два сердца, которым предначертано быть как будто одним целым, найти друг друга среди миллиардов по всему миру. Истинная любовь, ей-богу, была Экскалибуром[95] эмоций, и если вы распознаете её при взгляде, если приблизитесь к этой возвышенности, лезвию, сверкающему из камня, ваша жизнь будет великим путешествием, даже если вы прожили всю жизнь в одном маленьком городке.

Салли знавал любовь, но никогда истинную любовь. Истинная любовь не определялась готовностью умереть за того, кого любишь. Это было её частью, но небольшой. Чёрт, он был готов умереть за женщину, которую любил, за женщину, которую не любил, и даже за несколько страшненьких женщин, к которым испытывал антипатию, так он и остался с одним глазом, одним ухом и с одной рукой. Истинная любовь означала готовность жить ради женщины, бывшей другой камерой твоего сердца, работать на износ ради неё, если необходимо, знать её мысли, как знаешь свои, любить её, как любил себя, заботиться о ней больше, чем обо всех мирских вещах до конца своих лет. Была героическая и воодушевляющая жизнь, более волнующая, чем десять тысяч экспедиций по десяти тысячам Амазонок!

Салли посмотрел в зеркало заднего вида на Грейс Эхерн, сидящую на заднем сидении с храбрым юным Трейвисом.

– Что это? – спросил Брайс.

Когда Салли взглянул на писателя, то подумал, что вопрос был вызовом его совершенно невинному вниманию к Грейс. Но Брайс наклонился вперёд, всматриваясь через работающие стеклоочистители и валящий снег.

Впереди на улице стояли мужчина и женщина, бок о бок, но на расстоянии шести футов между собой, блокируя обе полосы. Они были одеты не по погоде, она в простом чёрном коктейльном платье, он в смокинге. От них веяло чем-то драматическим, как будто улица была сценой, а они собирались показать ошеломляющее действо, он иллюзионист, а она его почти-исчезнувшая-в-летящих-голубях помощница. Когда Салли затормозил и остановился менее чем в двадцати футах от них, то увидел, что они были, даже в лучах яркого уличного освещения, необыкновенно привлекательными людьми, более яркими, чем кинозвёзды.

Грейс сказала с заднего сидения:

– Точно такие же. Они похоже на тех двух, что были на кухне Мериуэзера Льюиса, те, что сказали: «Я ваш Строитель», а затем уничтожили всех и свили коконы.

– Нам не нужен этот бой, – сказал Брайс.

Салли включил заднюю передачу, проверил зеркало заднего вида, и к чёрту всё, если такая же пара не стояла на улице за ними. Четыре Строителя, по одному на каждого, кто был в «Хаммере».

* * *

Пустынность и пустота. Пустынность и пустота. Темнота на поверхности океана. Так это было; и так будет снова.

Дух двигался по поверхности океана, и был свет. Солнце не отвечало потребностям Виктора Безупречного, и всё же свет в мире останется. Но после Коммуны не будет глаз, чтобы видеть его, не будет кожи, чтобы чувствовать тепло.