Франко-прусская война. Отто Бисмарк против Наполеона III. 1870—1871

Что же касалось «вольных стрелков», Мольтке еще в начале кампании объявил, что если национальную гвардию следует рассматривать как полноценную воюющую сторону, то «вольные стрелки», не имевшие никаких законных прав на ношение оружия, подлежали расстрелу на месте. Позже это распоряжение было ужесточено. В тех случаях, когда обнаружить виновных не представлялось возможным, ответственность за чинимые ими диверсии автоматически возлагалась на коммуны. «Как показывает опыт, – писал Мольтке в штаб 2-й армии, – уничтожение принадлежащей диверсантам собственности и есть наиболее эффективный способ взять ситуацию под контроль. Если же участие в диверсиях носит массовый характер, разрушению подвергать целые деревни». Он писал в Бургундию Вердеру: «Самая суровая кара должна быть избрана в отношении жизни виновного и принадлежащей ему собственности, это и рекомендуется Вашему Превосходительству, когда целые округа должны нести совокупную ответственность за деяния отдельных жителей в случае невозможности доподлинно установить их личности».

Немцы тщательно исполняли упомянутые распоряжения, что, разумеется, никак не способствовало добросердечному к ним отношению местного населения и что оставило после себя самые недобрые воспоминания, отравлявшие отношения не одному поколению жителей обеих стран. Суровость вынесенных учрежденным в Нанси судом приговоров по обвинению в совершении преступлений против немецких войск вызывала протесты даже в Берлине. Но в то же время все их действия нельзя втиснуть в прокрустово ложе «репрессий». Вторгшиеся во Францию немецкие войска, согласно неоспоримым свидетельствам не только наблюдателей от нейтральных стран, но и самих французов, отличались дисциплинированностью, выдержкой и трезвомыслием. Сами французы вынуждены были с грустью признать вопиющие отличия в поведении немцев на марше – аккуратность, исполнительность, собранность, проявляемое при проведении реквизиций понимание – от толп пьяных мародеров, которым уподоблялись их собственные войска[46]. Это был контраст не просто между тевтонцами и римлянами или – как в более широком смысле утверждала немецкая сторона – между дисциплинированным лютеранским благочестием и вырожденцами-революционерами, вольнодумцами, но и между двумя различными способами ведения войны. Французские войска вели себя так, как европейские армии 400 лет назад, – грабили, насиловали, пьянствовали. Ни Тюренн, ни Мальборо, ни Мориц Саксонский, ни Наполеон I, ни Веллингтон не усматривали в этом ничего странного. Но при наличии штаба и функционировавшей как подобает службы войскового подвоза Мольтке подобное поведение было просто излишним, и впервые в истории появилась возможность избежать его. Планы маршей разрабатывались теперь с научной точностью, всякого рода отщепенцы и отставшие от своих частей солдаты сурово наказывались. Регулярные и обильные поставки устраняли грабеж населения как необходимость. Немецкие войска состояли не из изнуренных тяготами сверхсрочной службы лиц, а из резервистов, совсем недавно расставшихся с гражданской жизнью, не успевших позабыть ее нормы и эти нормы соблюдавших – неприкосновенность собственности и женщин своих врагов. Но никакая армия на вражеской территории не ведет себя безупречно, в каждой армии всегда были и есть исключения. Продвижению немецких войск по Франции – как и таковому французских войск – сопутствовал беззастенчивый грабеж, продвижение это сопровождалось в целом отдельными нетипичными и ужасными фактами, запечатлевшимися в умах мира и на долгие годы замаравшими облик дисциплинированного и сдержанного солдата.

Кроме того, с затягиванием войны до зимы и в связи с резкой активизацией «вольных стрелков» немцы ощутили еще более глубокую ненависть к стране, с которой воевали и которая всеми способами, в том числе и нечестными, пыталась продлить бессмысленное кровопролитие. «Война, – писал один немецкий офицер, участник кампании на Луаре в ноябре, – постепенно приобретает все более и более отвратительный характер. Убийства и поджоги – теперь повестка дня с обеих сторон, и все наши мольбы к Всемогущему Богу в конце концов положить ей конец, похоже, безответны». «Мы с каждым днем ненавидим их больше и больше, – писал другой служащий прусской армии, вполне нормальный и цивилизованный человек, с ужасом взиравший на падение морали войск, обусловленное горечью и ожесточенностью. – Могу Вас заверить, что и в интересах нашего народа положить конец этому воистину расовому смертоубийству. За жестокие атаки мстят злодеяниями вполне в духе Тридцатилетней войны». Дисциплинированность, которая еще летом вынуждала немецкие войска уважать собственность мирного населения, постепенно падала.