Француз

Лористон, сам того не предвидя, вызвал своими словами столь искреннее возмущение, что за ним последовал приступ гнева со стороны русского фельдмаршала. Дипломатическая беседа не задалась. Лицо Кутузова налилось краской, он стал похож на зреющую свеклу. Приблизившись к графу, он шепотом, чтобы снаружи никто даже при большом желании не сумел бы разобрать ни звука, произнес на блестящем французском:

— Господин посланник, вы со своим сукиным сыном — императором и армией его, скорее напоминающей сброд, если судить по ее поведению, вторглись в мою страну. Сожгли Москву, разорили Смоленск и другие города и деревни, убили тысячи русских. И после этого смеете упрекать меня в том, что вас по дороге чуть не пристрелили, как собаку? Вот что я вам скажу: убирайтесь из России, пока не поздно. Гнев народный я контролировать не уполномочен и, увы, не смогу. Ибо народ почитает вашу авантюру не менее, чем нашествие татар. Если ваша армия не покинет пределы России до конца осени, она обречена остаться в нашей земле навсегда. У вас еще есть шанс.

Лористон побагровел не меньше Кутузова.

— Вы много на себя берете, фельдмаршал, — возмущенно прошипел он в ответ. — Говорите так, словно вы и есть вся Россия или даже сам государь Александр. Меж тем ваше положение далеко не так надежно, и ваши поступки часто усугубляют его…

— Да, я знаю, — улыбаясь, перебил собеседника Михаил Илларионович. — Есть у нас не только блаженные идиоты, вроде Чичагова и иже с ним, кои не ведают, что творят, но и «французская партия» в войсках и при дворе, мечтающая сделать Париж столицей объединенной империи, раздробив Русь на княжества. Только ничего у них не выйдет.

— Так уж и ничего? — с вымученной улыбкой поинтересовался Лористон.

— Ничего, — серьезно отвечал Кутузов. — Они родились в России, а русскими никогда не были. Народа своего не чувствуют, счастия просто быть русскими не осознают. Ну вам не понять… Вы не лелейте несбыточных надежд: пока не прогоним вас взашей за Неман, нужен будет Кутузов.

Фельдмаршал замолчал, уставившись в окно. Так сидели они, не глядя друг на друга, молча, тяжело дыша, пока Кутузов не встал из-за стола и не сообщил парламентеру, что письмо от Наполеона он передаст адресату, а их встреча на этом закончена.

Беседа с командующим русской армией, сытой, веселой, огромной, на стороне которой не только безжалостный и озлобленный народ, но и сама природа России, заставила Лористона впасть в тяжелейшую депрессию. Теперь он знал точно: война французами проиграна.

Спустя несколько дней после отъезда Лористона в Тарутинский штаб прискакал гонец с сообщением о том, что некий ротмистр Михаил Ушаков желает лично встретиться с фельдмаршалом для передачи важнейшего письма от «августейшей особы» для самого императора.

— Что за сообщение? Опять сообщение? Какой еще ротмистр? — недовольно проворчал Михаил Илларионович, укоризненно глядя на своего секретаря. — Голубчик, я уже достаточно живу на этом свете, чтобы знать: истинно важные известия не приходят подобными путями. Этот ваш ротмистр поди контуженный? Попросите Волконского или, лучше, Михайловского-Данилецкого с ним переговорить. А ежели почувствуете, что врет, посадите под арест.

Кутузов сел за стол и принялся собственноручно писать царю отчет о переговорах с Лористоном.

«Ваше Императорское Величество! Генерал Лористон начал беседу с замечаний о пожаре Москвы и обвинений в адрес жителей в поджоге собственного города. После он предложил размен пленных, в чем я полномочиями своими ему отказал. Генерал более всего распространялся о жестоком образе войны, относящемся не к нашей армии, а к гражданским лицам. Жаловался на нападения на французов вопреки правилам ведения войны. Лористон сделал мне неслыханное предложение унять такие поступки. Я уверял его, что если бы и желал переменить сей образ мыслей в народе, то не мог бы в том успеть, потому что народ почитает настоящую войну как бы за нашествие татар и я не в состоянии переменить его воспитания. Наконец, Лористон дошел до истинного предмета своего посольства, то есть стал говорить о мире. “Дружба, — сказал он, — существовавшая между Вашим Императорским Величеством и Наполеоном, разорвалась… по обстоятельствам посторонним, и теперь — удобный случай восстановить ее”. Я ответствовал ему, что на сей счет не имею никаких наставлений и что при отправлении меня к армии и название мира ни разу не упомянули…»

В конце письма Кутузов добавил постскриптум: