Французская революция

Важным рубежом в истории Франции стал 1804 год – год установления империи и принятия Гражданского кодекса. Однако и тогда Наполеоновские войны были в самом разгаре, а империя рухнула спустя всего десяток лет.

Казалось бы, в 1814–1815 годах революционные бури окончательно улеглись: Наполеон отрекся от престола и во Францию вернулись Бурбоны. Однако не показала ли Июльская революция, что прочного компромисса так и не удалось достигнуть? Тогда, может быть, 1830-й? Но склонный к парадоксам французский историк Франсуа Фюре давно уже подметил: ничто так не напоминает французское общество времен Людовика XVI, как французское общество в царствование Луи-Филиппа. Сам же Фюре датировал окончание Революции… 1880 годом! И в этом тоже есть своя логика: именно тогда, наконец, утвердился единственный прочный режим со времен начала Революции – Третья республика. Получается, что Французская революция закончилась только в конце XIX века? Что ж, есть французские историки, которые полагают, что она не завершилась до сих пор.

Почему же тогда мы выбрали 1799 год? Не только потому, что так делает большинство наших коллег, но и потому, что с этой даты начинается совсем другая история, хотя и самым тесным образом с Революцией связанная.

Наследие какой революции?

Мы уже говорили о том, что современники зачастую видели во Французской революции череду сменявших друг друга «революций». Из этого родилось унаследованное многими историками противопоставление двух «революций» – 1789 и 1793 годов, «либеральной» и «народной». Однако проводилось оно не по научным, а по сугубо идеологическим причинам.

Те, кто испытывал отвращение к Робеспьеру, диктатуре монтаньяров и Террору, писали о том, что настоящая Революция – это, безусловно, 1789–1793 и 1794–1799 годы. По мнению сторонников такого подхода, Франция при революционном правлении была подобна, говоря словами французского философа и историка Ипполита Тэна, «человеческому существу, которое заставили бы ходить на голове и думать ногами». Французские историки Франсуа Фюре и Дени Рише назвали это время «заносом» (dérapage): Революцию занесло, увело в сторону, но затем она вновь вернулась на торную дорогу, ведущую к французскому либерализму, парламентаризму и капитализму XIX века. А 1793–1794 годы, с их точки зрения, привели лишь к казням и страданиям, оказались бессмысленными и ничего позитивного после себя не оставили.

Противоположную позицию занимали историки-социалисты, и в частности марксисты. Уже в труде Луи Блана, написанном в середине XIX века, можно встретить мысль о том, что Французская революция распадается на две: совершенную в 1789 году во имя индивидуализма и в 1793 году – во имя братства, плодотворную и неизбежную, хотя и оборвавшуюся 9 термидора (после чего наступила контрреволюция). Со временем под пером исследователей Революция приобретает четко видимый вектор развития, а различные ее этапы превращаются в стадии, которые, сменяя друг друга, как будто бы ведут к некой предначертанной цели.

В работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» Карл Маркс следующим образом формулирует эту идею:

За господством конституционалистов следует господство жирондистов, за господством жирондистов следует господство якобинцев. Каждая из этих партий опирается на более передовую. Как только данная партия продвинула революцию настолько, что уже не в состоянии ни следовать за ней, ни тем более возглавлять ее, – эту партию отстраняет и отправляет на гильотину стоящий за ней более смелый союзник. Революция движется, таким образом, по восходящей линии.

Аналогичных мыслей, с некоторыми вариациями, придерживались и советские историки. «Восходящая линия» Революции шла до 9 термидора, а после него начиналась либо «нисходящая линия», либо и вовсе контрреволюция.

Это двойственное восприятие Революции чрезвычайно важно для понимания ее наследия. В XIX веке левые партии и движения постоянно искали и находили своих предшественников в рядах революционеров, набирало силу республиканское движение. Но одновременно закреплялся и раскол французского общества, в том числе и в символическом плане. Даже в условиях сменявших друг друга на протяжении всего столетия монархических режимов республиканцы не находили в себе сил объединиться, оставаясь разделенными на наследников якобинцев и либералов.