Французский орден особиста

– Это раньше, до нас, там карантин проходили, а мы уже под Лугой, в летних лагерях.

– Ты гляди, все течет, все изменяется, – усмехнулся вербовщик. – Ну да ладно. Я только не понял, ты заканчивал школу или училище?

– Школу. Школой она называлась до марта тридцать шестого года, потом ее переименовали в училище. Мой выпуск был последним «школьным».

– Похоже, казачок, ты не врешь, все сходится, – заглянув в какие-то свои записи, задумчиво произнес Самутин.

Рябов перевел дыхание, и напрасно – «Гусь» не оставлял попыток поймать его на мелочах.

– Вас как артиллерийскому делу учили – по «Карманной книжке полевого артиллериста» Соколовского и Мелик-Каспарова? – забросил он очередной вопрос-крючок.

– И по ней тоже.

– Ну, тогда ты должен знать подполковника Соловьева. – Самутин так и впился взглядом в Рябова.

Иван взгляда не отвел, лишь пожал плечами – никакого подполковника Соловьева он не знал.

– А майора Ильина? В вашей школе он точно преподавал.

– Слышал о таком, но на нашем потоке его не было, – ушел от прямого ответа Рябов.

– Ладно, проверим, – не стал настаивать Самутин. – Назови, кого ты знаешь из преподавателей.

«Ага, вот ты куда клонишь… Нужны мои связи в Ленинграде», – догадался Рябов и уклончиво ответил:

– Так ведь сколько времени прошло. Старых преподавателей уже и нет наверняка. Кто на фронт ушел, а кто…

– Так уж и нет, – перебил его Самутин. – А ты постарайся, голубчик, вспомни!

– С голодухи так сразу не получится, подумать надо.

– Ну, подумай, подумай, только учти, как бы не загнуться, пока вспоминаешь. – В голосе Самутина прозвучала угроза.

– Допустим, вспомню, а что потом? – попытался прощупать Рябов.

– Больно ты прыткий, казачок, как я погляжу. Вот вспомнишь, тогда и узнаешь! Тогда мы и о твоем будущем поговорим, – отрезал Самутин. – А сейчас иди и думай, если жить хочешь.

Покидая кабинет, Рябов в душе проклинал «Гуся». Допрос не оставлял шансов вырваться из лагеря живым, никого не предав. «Гусь» вцепился в него мертвой хваткой. Стать гитлеровским агентом для Рябова было хуже смерти. В голове билась только одна мысль: «Надо бежать. Бежать как можно скорее! „Гусь“ от тебя не отступится, будет давить, а если ты не согласишься, он пустит тебя в расход».

Немного успокоившись, он вступил в диалог с самим собой:

«А если принять его предложение? Главное, вырваться из лагеря, а там…

Ну ты и наивный, Иван! Так тебе и дадут выкрутиться. Повяжут кровью, и что тогда?..

Нет! Никаких закулисных игр! Бежать, только бежать!..

Бежать одному или со Стецко? Орест – парень надежный, к тому же он из местных, с ним легче будет добираться до своих…»

Сомнениям был положен конец. Возвратившись в барак, Рябов с нетерпением ждал возвращения Стецко с работы, обдумывая планы побега. Остановился он на том, который уже не раз приходил в голову: рвануть из карьера во время обеденного перерыва. В этот час охрана ослабляла бдительность, так как обед был не только для заключенных.

С наступлением сумерек в воротах наконец появилась колонна пленных. После переклички на плацу все разошлись по баракам. Рябов подобрался к Стецко и, наклонившись к уху товарища, изложил план побега. Тот молча кивнул в ответ.

В ту последнюю, как надеялся Рябов, ночь в фашистской неволе он не спал – еще и еще раз обдумывал детали побега. Но мечтам не суждено было сбыться – Самутин был не лыком шил. По его распоряжению Рябова вместо работы в карьере назначили в «мертвецкую команду». Ему предстояло выносить из бараков тех, для кого ночи становились последними, раздевать донага, грузить тела в тачки и отвозить к силосным ямам. Это изматывало еще больше, чем махать киркой. В барак Рябов возвращался совершенно без сил, в душе была пустота, а на следующий день все повторялось. Рябов уже был на грани того, чтобы броситься на часового – своеобразный способ самоубийства, – но судьба распорядилось иначе.

Где-то через неделю лагерь подняли по тревоге глубокой ночью; заключенных построили в колонну и под усиленной охраной повели на железнодорожную станцию. В свете прожекторов началась погрузка в вагоны, в каждый набивали по сотне человек. От тесноты было трудно дышать, но Рябов испытал облегчение: ему удалось выскользнуть из цепких лап «Гуся».

Со скоростью черепахи эшелон пополз на запад, о чем говорили названия железнодорожных станций, мелькавшие в щелях вагонов. Рябов старался не думать о том, что ждет их всех впереди. Время как будто остановилось, а к тяготам они привыкли.

Тяготы… Днем вагоны превращались в настоящие душегубки. Сознание мутило от зловония, исходившего от немытых, усеянных вшами тел и от ведер с испражнениями. Наступала ночь, и на смену одной пытке приходила другая – тюрьма на колесах превращалась в холодильник. Все жались друг к другу, но этого хватало ненадолго. Утром в угол вагона относили мертвых – складывали тела в штабель. Было чуть легче, когда эшелон загоняли в тупик. Охрана позволяла открыть двери и даже растопить печки-буржуйки. А те, у кого еще хватало сил, протискивались к выходу и жадно глотали свежий воздух.