Французский сезон Катеньки Арсаньевой

Не знаю, что именно — платье или эта улыбка, а скорее всего — именно их сочетание, произвело на мою подругу странное воздействие — она в один час сильно поглупела. Слава Богу — не навсегда. Но в первые минуты это производило весьма удручающее впечатление. Я даже испугалась за нее.

Посудите сами, как может выглядеть женщина, которая все силы своей души тратит на то, чтобы выглядеть легкомысленной?

Полной дурой она выглядит, да простит меня Шурочка, но я ей об этом с тех пор говорила не раз. Но при одном воспоминании об этом у меня до сих пор волосы дыбом встают.

Только что обещал, но буквально два слова… В рукописи последнее высказывание написано на полях, но мне оно настолько понравилось, что я не захотел лишать читателя такого тетушкиного перла и ввел его в основной текст, хоть и с оговоркой.

— По-моему ты немного поторопилась, — как можно спокойнее заметила я.

— Что ты сказала? — переспросила Шурочка, не отрывая глаз от своего отражениями и именно поэтому не расслышав моих слов.

— Я говорю, может быть, Дюма приедет не сегодня. Кроме того, я не уверена…

Шурочка тем временем напевала легкомысленную французскую полечку, и говорить с ней было бесполезно.

Но я все-таки попыталась это сделать, оттащив ее от высокого в полстены зеркала и усадив в кресло.

— У меня к тебе только один вопрос, — сказала я с самым серьезным видом, и на несколько секунд добилась желанного результата — в глазах у Шурочки появилось что-то отдаленно напоминающее мысль.

— Я тебя слушаю.

— Разве Костя Лобанов был тебе родственником?

Легкая тень пробежала по ее лицу, но лишь на мгновенье, она совершенно не соответствовала тому образу, который Шурочка на себя нацепила и с которым так быстро сроднилась.

— Ну, конечно, — ответила она, — он же был мой кузен.

С этой секунды она окончательно перешла на французский и ни одного русского слова в ближайшие несколько дней я от нее не слышала.

— И меня он всегда звал своей кузиной, хотя мы и не настолько близкие родственники, чтобы называть друг друга подобным образом… На самом деле моей кузиной…

Она уже не говорила, а щебетала, как и полагается настоящей француженке.

«Господин Дюма будет в восторге», — уныло подумала я. И больше ни о чем ее спрашивать не стала, хотя и собиралась.

— Во всяком случае, к убийству Константина это создание явно непричастно, — сообщил мне внутренний голос, когда Шурочка выпорхнула из моего дома, а я провожала ее глазами из окна. Видимо, он заразился ее сегодняшней глупостью, будто я и без него этого не знала, или хоть на миг в этом усомнилась.

Шурочка в полном соответствии со своим сегодняшним образом отправилась фланировать на бульвар. А я, отказавшись составить ей компанию, осталась наедине со своим плохим настроением.

— Лучше бы вам остаться в Елшанке, — с порогу заявил мне Петр Анатольевич, чем меня, честно говоря, удивил.

— Почему? — поинтересовалась я.

— Потому что в этом городе с сегодняшнего дня ничем серьезным заниматься невозможно.

— А что случилось? — встревожилась я. Таким сердитым я его не видела ни разу в жизни. От раздражения он даже не играл словами и потерял частицу индивидуальности.

— У вас осталось немного коньяку?

— Ежедневно посылаю за ним Алену, — попыталась я пошутить, — а вдруг, говорю, Петр Анатольевич придет…

Но ему было не до юмора.

— Если я сейчас не выпью, то что-нибудь сломаю. Я ненавижу Дюма, Париж, Францию и всю Западную Европу, — почти выкрикнул он, и я начала понимать, что с ним происходит.

Поэтому тут же послала Алену за коньяком.

— Представьте себе, вы приходите в присутственное место, чтобы переговорить с умным человеком, а он не ничего не слышит, а с самым глупым видом напевает какую-то французскую мерзость.

Я его очень хорошо понимала, но все-таки попыталась успокоить.

— Не успокаивайте меня. Иначе я наговорю вам гадостей. Мне просто необходимо выплеснуть из себя накопившуюся злость.

Слава Богу, в этот момент вернулась с коньяком Алена, и пару минут Петр Анатольевич вымещал на нем свое раздражение. Если бы не коньяк, он уничтожил бы какой-нибудь предмет мебели. Так что я отделалась малой кровью.

— Весь город, — намного спокойнее и даже с некоторой иронией проговорил он в результате, — говорит только о Дюма. Только подумайте. Большинство из этих людей не прочитало ни одной его строчки, впрочем, то же можно сказать и о любом другом авторе. Но при слове «Дюма» их глаза наполняются маслом, откуда ни возьмись в руках оказывается тросточка, и они начинают напевать…

Самое страшное, что он попытался этот процесс воспроизвести, а с его слухом, вернее — его полным отсутствием, этого делать категорически не стоило. Тем более — пытаться выглядеть похожим на объект своей злой пародии. Это было воистину душераздирающее зрелище, совершенно соответствующее музыкальному ряду.

— Бог с ними, Петр Анатольевич, — попыталась я его утихомирить, — я хоть и не посещала нынче присутственных мест, тем не менее уже столкнулась с этой формой психического расстройства, которая, судя по вашим словам, рискует перерасти в настоящую эпидемию.

— Боюсь, что это неизбежно.